Что сказал Бенедикто. Часть 2

– Идем, посмотрим, чем тут у тебя кормят, что-то я проголодался.

– На заказ лично сам приготовлю, скажите, что вам угодно.

– Можешь из себя не вылезать, я тобой доволен. Надо для начала попить, в горле как суховей прошел.

– Прошу вас, господин генерал. В зале люди, может, вас отдельно обслужить?

– Люди – это хорошо, давно их не видел.

– Там есть выпившие, не потревожили бы вас.

– Не потревожат. Где у тебя чистая вода?

– Сейчас принесу.

Перед Аландом возник высокий фужер с прозрачно чистой водой. Аланд долго подносил его к губам, но не выпил и половины. Смотрел на сидящих в зале, слушал чужую болтовню, попросил немного пропаренных овощей, и уже с полчаса пил свою воду. «Поел», называется, и ушел к себе.

Часа не прошло, вошли двое офицеров, сразу к стойке.

– Генерал Аланд?..

Говорить, конечно, не приказано, но и запрета не было. Он говорил, что не будут спрашивать, это точно не погоня. Оба, сразу видно, сыновья этого чудака. Молодой красавец и постарше – лоб с залысиной. Хозяин сказал шепотом, что «он здесь», но «просил не беспокоить, сегодня первый раз вышел, ушел к себе час назад». Старший младшему глазами указал на столик, а хозяину сказал также уверенно, как его генерал:

– Проводите меня к нему.

Хозяин молча развел руками – дело подневольное, что приказано, то и выполняй.

– Всё, спасибо, идите, – у дверей распорядился старший.

На каком языке они ругались, сказать трудно, вроде бы оба совершенно чисто говорили с хозяином по-эстонски, просто коренные жители, а тут – и не немецкий это, о немецком хозяин трактира представление имел. Кто б мог подумать, что этот генерал может выдавать голосом такие раскаты грома. И лысый-то не отстает, потрескивает молодым громовым треском: при таком молнии самые яростные и близкие, это уже не предвестники, это сама гроза в эпицентре, но генерал молодого так и впечатывает голосом, а тот знай распаляется. Щенок молодой, куда тебе против твоего генерала?

Молодой красавец невозмутимо сидит наворачивает, пьет кофе, даже покурить вышел на улицу и снова сел, погрузился в чтение польских газет, которых с собой привез целый ворох. Но те и не по-польски бранились. Только б не убили друг друга, к генералу-то хозяин трактира почти прирос-привязался, уедет – на душе пусто будет.

Красавец посмотрел на часы, подошел к стойке, стесняется, но спрашивает по-немецки, этот эстонского языка не знает, шляхтич какой-то. Значит, сынки у генерала – разнопородные. Хозяин трактира тоже не лаптем щи хлебает, на уровне кому-чего-приспичило – понимает и по-немецки, и по-польски, и по-русски, и, наверное, любого, подумал бы, понял. А у этого на его красивой мордашке все и так предельно честно написано, мог бы и рта не открывать, ясно, что хочет присоединиться к ругающимся. Разнимать пора, почему бы и нет. Остановился, попросил на поднос три чашки хорошего кофе, одну с сахаром (это точно ему) и две без – это старшим его громовержцам. Просит проводить, у дверей берет поднос сам, ему нужен повод, чтобы зайти. И иди себе с Богом, кто-то же должен их успокоить.

Вошел – голоса резко смолкли, хозяин постоял в коридоре – опыт большой, знает, что тихо-то тихо, а потом дверь открывается, и кто-то вылетает в коридор, и иногда в довольно помятом виде. Тут главное прийти человеку на помощь, умыть, утешить, приложить холодное, если на глазах дует шишку, или полотенце подать, если из носу хлещет. По обстоятельствам. Но вроде бы тихо. Голоса стали совсем глухими, наверное, интеллигентные люди – интеллигентно и успокоились. Собрался уже идти в зал, и тут дверь не то что открывается, а довольно звучно влетает в стену – и появляется генерал. Лысого волочет за шею, тот только успевает ногами перебирать, прямиком через запасную дверь – на улицу (хозяин следом), и прямо лысиной дорогого сына в сугроб не воткнул, а зашвырнул. Тот как комета – только вместо хвоста две ноги каблуками сверкнули. Молодой не сошел с крыльца, а скакнул вбок акробатом, когда генерал пошел на крыльцо обратно. Молодой к старшему подбегает, помогает тому отряхнуться, а тот стоит, как памятник себе самому, смотрит отцу вслед и тяжело дышит.

Отряхивали его, отряхивали, а он сел в сугроб и сидит, как мыслитель Родена. Молодой его уговаривает, а тот как не слышит.

Во всяком случае, все целы, помощь не требуется, нужно сделать вид, что его (хозяина) тут и не было. Незнающим иногда платят лучше, чем знающим, особенно при любовных семейных разбирательствах.

Генерал вышел на крыльцо, успокоился, точно ему полегчало, смотрит на своих офицеров насмешливо, но не сказать, что без удовольствия. Спускается медленно с крыльца, в его движениях уже нет воинственности и угрозы. И пойми после этого людей, обнимает не молодого, который ему в рот смотрит, а своего старшенького, обнимает надежно, крепко, по спине чуть похлопал и так, в обнимку, ведет к крыльцу. И тот, наконец, перестал огрызаться, шепчет что-то, видно, что оправдывается, значит, в сугробе головой и ему стало легче, остыл и образумился.

Генерал не зря две недели так жестко постился, Бог ему помогает, иначе где он силу взял, этакого детину зашвырнуть, как копье, и не в самый ближний сугроб.

Генерал подзывает хозяина, заказывает настоящий ужин «в номер», говорит, что через час уедут. Хозяин кивает – жаль, генерал, с тобой не соскучишься, заезжай, если что, такая работа – всем рады, а веселым людям особенно, иначе тут с тоски околеешь.

Расплатился, как обещал, но что совсем удивительно, подал руку как равному, сказал что-то младшему, тот нырнул в свою машину, прибежал с бутылкой невиданного коньяка.

– Спасибо, я у тебя хорошо пожил, не болтал, не ломился, вопросами не сыпал. Это подарок, настоящий коньяк. Закрой на пару дней свою богадельню и повеселись с женой. Пей понемногу, крепкая вещь, перебора не любит.

Таких постояльцев на своем веку не припомнить.

Молодой так и сияет на отца-генерала восхищенным взглядом, да и старший на обиженного не похож, на кающегося грешника – может быть, а может, не сильно и кающегося. Глаза умные, наверное, хитрый шельма. Ясно, что нашкодил, раз от отца такой нагоняй получил. Ничего, Господь умеет любую шельму в надежные руки пристроить. Молодой один сел в машину, а с генералом уселся старший, еще и дверь открыл перед генералом, не засмеяться бы на почтительного сына. И генерал засмеялся.

Глава 31. Сон Рудольфа Вебера и вторая суфийская притча

Гейнц и Абель уехали, Вебер вопросительно смотрел на Коха, в самом деле, идти отмывать комнату Абеля и чистить его заляпанный костюм? Кох кивнул. Вебер сомневался, не стоит ли поспорить, и понял, что не стоит. Целый час провозился с костюмом, потом тёр пол, в голове творилось что-то невообразимое. Веберу делалось плохо, едва он пытался вспомнить хоть что-то, что с ним происходило. Воспоминания его все укорачивались, сейчас он не помнил даже того, почему он оказался с тряпкой среди пола, зачем ему этот пол. Ничего не помнил, в голове становилось все хуже. Он бросил тряпку, долго мыл руки, взялся за виски, вышел в открытую дверь не потому, что ему куда-то нужно было пойти, а потому что дверь была открыта.

Остановился среди темного коридора, заозирался – где он? Кто он такой? Такого страха, кажется, никогда не испытывал. Он чувствовал себя безымянным атомом, запущенным в вакуум. Тело впало в оцепенение, потому что, даже чтобы пошевелиться, надо понять, что ты делаешь, а если ты не понимаешь, кто ты такой, если ничего, ничего – ни до, ни после? Оцепеневшее тело застыло среди коридора в глубоком ступоре и вдруг обмякло. Подошел кто-то и это бессмысленное что-то, чем Вебер теперь оказался, просто поднял на руки и понес. Это был самый кошмарный сон, наверное, сон. Потому что утром Вебер проснулся Рудольфом Вебером, двадцати трёх лет от роду, у него было прошлое, и проснулся он от ярких солнечных лучей, бивших в глаза, тело разомлело во сне, так сладко было потянуться, зевнуть во весь рот, перелечь с боку на спину и закинуть под голову руку. Судя по тому, что уже часов десять утра, а его никто не пытается поднять на разминку, и судя по тому, что он у Абеля, он болен, но в теле так хорошо, ни намека на то, что когда-то что-то болело.