Страница 15 из 291
Возвращаясь домой с вечерней сходки, или, как мы их называли, «сборов», меня остановили двое рослых парней, года на три-четыре меня старше. Последовал довольно типовой разговор того времени, мол, из какого ты района и с кем. И вот вдруг уже убеждают меня они, что вру я, что не состою я ни в каких «Центральных», а я не соглашаюсь, пытаюсь называть им клички, погоняла своих знакомых, соратников. И тут - хлоп! Я получаю удар в челюсть с полного размаха. Падаю. Не успеваю подняться — еще один. Глаз уже заплыл и губы разбиты, и кровь и только слышу шипят обсценно: «Врешь, щенок! Все врешь! Не пацан ты!» Побили меня тогда крепко. Не только побили, но и харкнули еще в меня, побитого, что было в те времена приговором — пацаном тебе больше не бывать, только отверженным в этой криминальной среде. Ничего хуже для подростка того времени придумать было нельзя. Я добрался кое как до дома, рассказал маме, что избили меня случайные встречные из другого района. А потом сидел и ревел в ванной, смывая кровь и разглядывая в зеркале начинавшие окрашиваться темно лиловым опухшие щеки, глаз и губы. Были тогда каникулы, и я в течении недели не выходил я из дома, забившись в комнату свою, думал, что же будет дальше.
Дальше было предельно просто, в соответствии с самыми худшими моими предположениями. Я поехал на следующие сборы «Центральных» и там встречали меня старшие, знающие уже все обстоятельства. Меня, заикающегося, выслушали. И отправили вон. Не было разбирательства, меня не били, не унижали, но категорично распрощались, и в глазах прежних своих друзей видел я теперь новое отношение. На следующее утро в моем собственном дворе, мне не подал руки ни один знакомый. Кто-то стеснялся, отворачивался. Другие брезгливо говорили: «Вали отсюда». Мои школьные друзья, Андрей, с которыми вместе мы еще пару недель назад коротали перемены и планировали постшкольное времяпрепровождение, теперь косились, расходились в стороны. И хотя откровенно пока еще не тыкали пальцем и не гнобили прилюдно, до этого оставалось совсем чуть чуть.
Совсем как несколько лет назад, в школе я остался один. Здесь не было уже подчеркнутого нейтралитета, вот с этим я дружу, а с этим нет. Это новое мое состояние было таким, что я отходил в сторону от класса, тогда как бывшие хорошие знакомые, даже те, кто не были «пацанами», в своей подростковой болтовне показывали на меня пальцем и отпускали обидные комментарии. Какое-то время отношения еще поддерживались с теми, кто не был совсем упертым в отношении пацановских правил, но и здесь почувствовал я смену приоритетов, и пришедшее в скорости «то что я здесь с тобой говорю, это одолжение, ты это цени» меня совсем не удивило. Вру, конечно, удивило и больно ударило.
Многие мысли о той поре приходят мне в голову. Есть наверняка и доля моей вины в том, что случилось. В том, что не бросался я как дикий зверь на каждого, кто обижал меня. Именно такая отчаянная тупая агрессия была тогда в высшей чести. Трусил я, откровенно трусил, предпочитая спрятаться, укрыться, не встречаться и избегать любых личных выяснений.
Я отчетливо помню вечер, когда возвращался я то ли с занятий в школе, то ли от родственников. Стояла зима, было уже темно, небо было чистым и тонкий месяц светился изящным обоюдоострым серпом. Тусклый свет уличных фонарей не скрадывал необъятной шири неба, и сами звезды хорошо были видны. Почему-то так стало тошно мне тогда . Утоптанная снежная тропка тротуара убегала в обе стороны вдоль плохоубранной асфальтовой дороги с разновысокими снежными завалами. Смотрел я в пустое небо и ударялись тупо и глухо во мне два огромных пласта моего миропонимания. Был мир моих книг, фантастический, красивый и удивительно понятный. В нем всегда было ясно, где друзья и где враги, что требуется делать, как и когда действовать. И был настоящий мир, в котором окружен я людьми, но на деле - один, и нет у меня никого, кроме несчастной моей семьи, в которой мама плачет по вечерам и прячет несчастье свое от Аленки, а я разделяю горе ее, и не могу поделиться собственными переживаниями. Вот стою я где-то на краю мирозданья, очень похожий на всех остальных или все-таки другой, одинокий, никому не нужный, креплюсь и знаю что надо дальше идти, а у самого слезы катятся по мороженым щекам и кричу я мысленно в небо. Пустое, молчаливое. «Заберите меня отсюда. Кто угодно, где бы вы ни были, демиурги, инопланетяне, боги, заберите! Не здесь должен я быть, а где-то в другом, в дружественном и понятном мире. Где понимаю я, кто я и зачем все это.»
Небо смотрело на меня и молчало. Оно смотрело и тогда, когда я успокоился и пошел дальше домой, чтобы продолжать тянуть свою не по-детски тяжелую лямку. Две вещи, жесткие уяснил я для себя. Одна, про дружбу и доверие к людям, в которых разочаровался я окончательно. Осталась у меня только мама да подрастающая Аленка. Ну а вторая, даже более наверно серьезная. Представлял я себе, как на моем месте поступил бы настоящий, положительный герой, из тех, что в книгах. Немедленно едко отвечал бы, бил в ответ? Или, затаив обиду, вернул бы долг обидчикам через много лет? Ну а главный вопрос: а я, как бы я поступил на месте своих бывших друзей, если бы такое случилось с одним из них? Характером я был мягче многих своих приятелей. Живое человеческое горе, замешательство, чужой страх действовали на меня как ледяной душ, выносить их вид или являться причиной я совершенно не был способен. Уверен был я, что не стал бы мучить униженного. Однако же знал я и то, что точно так же отворачивал бы взгляд, отводил руку и, если бы и делал попытки к общению с «не пацаном», то так, чтобы никто не видел. Другими словами, немногим лучше был я своих обидчиков. Не годился я на роль храброго положительного героя, таким был второй мой вывод.