... и незабудкой цветя

— Спасибо, — говорит он ей, уже протягивая руку к темноте; желе снова пружинит под пальцами. — Спасибо за всё.

— Я знаю, как сложно побороть судьбу, вот и всё, — усмехается она, обнимая себя за плечи; её фигурка вдруг становится неожиданно маленькой и хрупкой, это зрелище сжимает душу, — и знаю, как тяжело терять близких. Возможно, в этот раз у тебя получится выйти победителем, Папирус. А если нет... ты знаешь, каковы правила этой игры.

— Я готов заплатить, — отвечает он с лёгкой улыбкой, прежде чем шагнуть в неизвестность, — только если Санс будет в порядке.

Пальцы погружаются во что-то вязкое, и вместе с ними всё его тело затягивает в пустоту. Прежде, чем это происходит, Папирус успевает кинуть последний взгляд на свою собеседницу: она улыбается, провожая его глазами, и эта улыбка слишком похожа на ту, что он видел однажды на лице брата.

Это продолжается лишь секунду. Затем темнота вновь поглощает его, выталкивая в неизвестность; Папирус закрывает глаза, не чувствуя под ногами земли, и молится богам, в которых никогда не верил.

«Пусть Санс будет в порядке».

Успей

Проклятый потолок собственной комнаты нависает каменной плитой, когда Папирус открывает глаза. Безо всяких мыслей он буравит его взглядом: плоскость трудноопределимого грязного цвета, покрытую трещинами и царапинами — следами вспышек его ярости, его несдержанности. Магия оставляет на вещах повреждения, что трудно исправить; магия оставляет шрамы, которые никогда не заживают. Где-то под футболкой брата, на рёбрах и позвоночнике, есть отметины, оставленные Папирусом много лет назад — они до сих пор остаются, надёжно спрятанные. И, хотя Санс никогда не открывает их взгляду, Папирус всё равно помнит — они есть, и это ещё одно напоминание. Ещё одна вещь, что он не сможет исправить.

Он глядит в потолок, не зная, отчего вдруг начал размышлять об этом. Память услужливо подталкивает его к краю, заставляя болезненно морщиться: шрамы на костях, трещина в черепе. Цветы, цветы, цветы, затем смерть; прах, въевшийся в его собственные руки. Папирус отстранённо поднимает кисти к лицу, вглядываясь, но не находя серых частиц. Однако даже если их нет, забыть уже не выйдет — брат всё равно умирал, а он всё равно не мог ничего с этим поделать.

Взгляд смещается на окружающее пространство: его комната, такая же, как была, один в один. Стеллаж с книгами, забитый оружием и бронёй шкаф, кровать с высокой спинкой, где он сейчас и лежит, дверь в ванную. Это их дом, без сомнения; Папирус только надеется, что в этом доме он больше не окажется один.

Он садится так медленно, как только может. Папирус помнит всё досконально: девочку, живущую в Пустоте, миры, где ему нет места. Брат, умирающий во многих из них, дверь, ведущая в бесконечность — он шагнул, чтобы спасти Санса хотя бы в этот раз. И теперь, когда ему следует незамедлительно проверить, всё ли получилось, он почему-то медлит, сидя на кровати и почти со страхом смотря на дверь. Нужно выйти и узнать, всё ли в порядке, но... он просто не может заставить себя.

В доме тихо. Папирус прислушивается к каждому шороху, но ни звука не доносится до него. Нет ничьих шагов, не бормочет телевизор, не хлопает входная дверь; всё тихо, словно он здесь один. Было бы проще, думает он, было бы куда проще, если бы брат снова топал ногами, разнося грязь по гостиной — они всегда ругались из-за этого, — или прогуливал работу, храпя в своей кровати, или хотя бы валялся на диване без дела. Если бы дал знак — хоть малейший! — что он жив и всё в порядке.

Но, конечно, ничего не происходит. Папирус всё же отрывается от кровати и встаёт, ощущая, как на секунду подгибаются затёкшие ноги. Это быстро проходит. Он медлит ещё немного, прежде чем коснуться дверной ручки, проворачивая её — сколько раз он уже это делал? — отчаянно боясь, что сейчас увидит очередной пустой проём.

Он не может сдержать вздох облегчения, потому что снаружи всего лишь коридор. Папирус перешагивает порог, попадая в полутьму, к которой глаза привыкают за долю секунды, и подходит к перилам, вглядываясь вниз. Гостиную видно как на ладони, но Санса там нет — скорее всего, нет его и в кухне, поскольку там совершенно тихо. Голова автоматически поворачивается в сторону спальни, взгляд задевает часы: сейчас раннее утро, время подъёма и завтрака, на который Санс всегда опаздывал. Наверняка это очередной обычный день, когда он, Папирус, обязан совершать обход, а Санс — спать на своём посту, получая потом за это нагоняй, но также это и тот день, когда должен прийти человек — Папирус чувствует, что по-другому быть не может. Всё пошло не так, когда появилась девчонка; логично, что этот новый мир также должен начаться с неё. Но, думает он, над этой проблемой можно поразмыслить позже. Сперва же...

У двери в комнату брата он замирает в нерешительности, как уже было однажды, кляня себя за такое малодушие. Изнутри не доносится и звука; Папирус осторожно стучит, позабыв о привычке врываться без предупреждения, и этот отрывистый стук разносится по коридору, отдаваясь от стен.

Целую долгую секунду он сходит с ума в ожидании, пока из комнаты не доносится торопливый голос:

— Да-да, Босс, я уже готов, сейчас!

Это Санс. Звук его низкого голоса проходит по позвоночнику, оставляя дрожь — Папирус не помнит, когда в последний раз слышал его, чувствовал его. Отчего-то он теряется, поражённый своей реакцией, и не успевает отойти от двери — она распахивается, Санс буквально влетает в него, вжавшись лицом в грудную клетку и тут же отскакивая. Папирус ничего не может поделать со страхом, промелькнувшим на лице брата, но он старается отбросить эту мысль прочь.

Это абсолютно точно Санс, правильный Санс, его Санс. Он неловко теребит подвеску-звезду, царапая кости об острые края, и избегает встречаться с Папирусом взглядом, пока тот жадно оглядывает его с ног до головы: старая чёрная куртка и знакомые царапины, и нет той трещины на черепе и... и проклятых цветов тоже, господи, их нет — Папирус наконец-то видит лицо брата полностью. Никаких цветов. Эта мысль бьётся в голове загнанной птицей, когда он делает шаг к Сансу, что невольно жмурится в преддверии удара. Этот животный страх, внушённый им самим, ранит Папируса сильнее, чем хотелось бы; со всей своей нежностью он прижимает ладонь к его щеке, и брат распахивает глаза в изумлении.

Он не знает, что вообще можно сказать теперь. Папирус чувствует его страх, и это не то, что можно легко исправить после долгих лет взаимных унижений и оскорблений, но он обещает себе попробовать. Санс так и не кладёт голову ему на ладонь, не отзывается на поглаживающие пальцы, и его зрачки напряжённо сужаются, вопросительно глядя исподлобья. Папирус знает, о чём он думает — что это всего лишь очередной извращённый способ причинить ему боль, дразня тем, в чём Санс нуждается больше всего, и ничто не сможет сейчас переубедить его в обратном. Понадобится много времени, чтобы брат научился принимать; понадобится много терпения, чтобы он сам смог отдавать. Но время никогда не бывает хорошим союзником, и Папирус уже уяснил, как мало им отведено на счастье. Потому рука его соскальзывает на плечо, прижимая брата к себе. Тот каменеет в чужих объятьях, слабо пытается отстраниться — Папирусу плевать. Чёрт побери, он так скучал по нему, по его голосу, даже по его дурацким шуткам, по этому трепету, что возникает, когда их души сближаются; Папирус прерывисто выдыхает, еле сдерживаясь, чтобы не напугать брата ещё больше, не вовлечь его в ненужный насильственный поцелуй. Под ладонью струной натянут чужой позвоночник, странно подёргиваются плечи; Папирус бросает взгляд на его лицо, но глаза Санса закрыты, и складка над глазницами снова сформировалась. Он словно хочет сбежать от этой неожиданной ласки, но, в то же время, пытается заставить себя расслабиться и поплыть по течению — Папирус знает, что этого Сансу хотелось бы больше всего. Понимать, что собственный брат никогда не будет притворяться чужим; признаться, Папирусу отчаянно хочется — хотелось этого — всю проклятую жизнь.