... и незабудкой цветя

Нет.

Он видит мир, в котором он сам — наивный энтузиаст, мечтающий попасть в Королевскую Стражу. Папирус жадно глядит на эту реальность: видеть себя таким радостным и ничем не отягощённым непривычно. Он наблюдает за своим братом — за его братом, — что лениво спит на посту, встречая знакомых шутками, и впивается в его усталую добродушную улыбку, ловит хитрый проницательный взгляд. Этот Санс не такой, но более похожий; он шутит и бездельничает, он появляется из ниоткуда, он... более родной и знакомый, но у него уже есть свой Папирус, которого Санс любит. В этой реальности вновь нет места для чужого; Папирус с сожалением закрывает эту дверь, ища другую.

Потом он видит этого Санса ещё несколько раз. Видит его поднимающим со снега шарф, говорящим с человеком в светлом зале, плачущим у двери в Руины. Видит Санса, живущего в чьём-то чужом уютном доме; видит его опустевшие мёртвые глаза. Видит, как он умирает. Это зрелище уже не ново, но Папирус всё равно ощущает, как бегут по спине мурашки, когда кости рассыпаются в прах, и закрывает эту дверь, не досмотрев.

Есть много реальностей. Есть много миров, почти повторяющих друг друга. И в каждом из них, понимает он, почти в каждом Санс страдает больше остальных — по крайней мере, это то, что Папирус видит, открывая и закрывая двери. Во всех мирах, кроме того, самого первого, на Санса возложена самая тяжкая из всех ролей.

Он видит мир, в котором брат — король, и его печальная улыбка вымученная и дрожащая.

Он видит мир, где брат убивает, и его руки полны чужого праха, а душа трескается кусками от собственного безумия.

Он видит мир, в котором по черепу брата бегут трещины, сворачиваясь в пробоину на затылке. Его кровавые глазницы горят нехорошей жаждой, когда топор вонзается в человека — этот монстр и наполовину не тот, кого Папирус знал, но это тоже Санс. Как бы то ни было.

Он видит мир, в котором Санс исчезает, распадаясь — на его шее по-прежнему повязан алый шарф. Красная полоса, тянущаяся поперёк грудины, смертельна; в этой вселенной брат снова умирает, не сумев никого спасти.

Потом есть ещё много других миров, в том числе его собственный: тот, где Санс снова светит золотым зубом и носит подвеску-звезду. Папирус замирает перед дверью, с горечью осознавая, что это лишь ещё одна альтернативная версия их жизни, в которой есть и он сам. Такой же сильный, порой злой и жестокий; охраняющий Санса без его ведома, прячущийся за фасадом отстранённости. В этом мире человек — та маленькая девчонка, Фриск, — приходит тоже, и с ней Флауи, и она вновь добра. Папирус снова смотрит, как брат предаёт его, но больше не ощущает сожаления. По крайней мере, в этом мире Санс жив. Санс в порядке.

С каких пор этого стало достаточно?

В этой Вселенной человек умирает из-за золотых цветов, отдав свою душу. Со странным чувством Папирус глядит, как разрушается барьер; его брат, наконец, свободен, как и все монстры, но не счастлив. Сансу не нужно солнце — только Фриск.

За следующей дверью Санс использует силу уже собранных человеческих душ, чтобы излечить девчонку. Это помогает, но цветы снова вырастают на брате и... что ж, он и без того знает, чем закончится эта временная ветвь.

Потом они оба умирают, разрушая барьер; брат не может говорить, а на её глазах растёт венок из цветов; но, господи, Санс улыбается, перед тем как рассыпаться в прах, и эта улыбка — самая счастливая из всех, что когда-либо появлялась на его лице.

Он жертвует собой, чтобы провести человека на Поверхность, когда она отказалась убивать Азгора.

Он умирает у своего поста, сражаясь с человеком.

Он умирает в Тронном зале, пытаясь отомстить.

Он умирает и умирает, и умирает.

Это не остановить.

***

Очередная ручка остаётся закрытой — Папирус не поворачивает её. Он даже не протягивает руки; только сидит перед дверью, глядя в пустоту со странным выражением. Это продолжается какое-то время, пока девочка не подходит неслышными шагами, вставая прямо за спиной.

— В чём дело? — спрашивает она. — Есть ещё много миров, что ты не видел. Или ты уже решил, что будешь делать?

Папирус мотает головой, зажмурившись. Он, чёрт побери, понятия не имеет, как поступить, особенно после всего того, что наблюдал в дверном проёме.

— Неважно, сколько миров осталось, — говорит он, не открывая глаз, — неважно, какой я выберу. Мне нет места в любом из них, и нигде во всей этой бесконечности нет моего брата. Настоящего.

— Твой настоящий брат умер, Папирус. С этим ничего не поделаешь.

— Я знаю, — отвечает он тихо. — Я знаю. И, даже если бы я смог заменить его кем-то ещё... другой его версией. Принял бы он меня в ответ?

— Это зависит только от тебя, — девочка садится рядом, но они не соприкасаются. Папирус фыркает — это больше похоже на всхлип.

— От меня уже ничего не зависит. Знаешь, что я понял, смотря на эти миры? В любом из тех, что повторяет мой собственный, Санс никогда не бывает счастлив. Он либо умирает, либо остаётся один и... ему не нужен кто-то вроде меня. Только человек.

— Но ты же понимаешь, почему?

— Да, — голос звучит ломко и сухо. — Я понимаю. И потому не собираюсь никуда идти и вмешиваться в чужую жизнь.

— Что же ты будешь делать? — она наклоняет голову на манер птички.

Он бессильно улыбается, пожимая плечами. Он не может уйти и не может вернуться назад — в этом нет смысла. Можно продолжать сидеть здесь и смотреть в пустоту до бесконечности, но... это тоже не то, чего бы ему хотелось.

— Я была уверена, что ты уйдёшь, — хотя она так говорит, звучит это не очень удивлённо, — но также я была уверена, что ты останешься. Думаю, это ваша семейная черта: преданность. Твой брат, когда чинил эту машину, полагаю, тоже не собирался заменять Фриск кем-то другим. Он слишком много знает о ценности жизни, чтобы так просто обманывать себя.

Она встаёт, поправляя рукава свитера; Папирус автоматически следит за её движениями. Девочка смотрит сверху вниз с трудночитаемым выражением.

— Есть ещё одна дверь, — она кивает на светящуюся ручку, и Папирус отрицательно качает головой, не собираясь её открывать, — и, вообще-то, она моя. Это единственная дверь, порог которой я могла бы переступить. Но, поскольку я не собираюсь этого делать...

Она поворачивает ручку, слегка толкает её вперёд; в первый миг кажется, что ничего не происходит. За дверью полнейшая темнота, как та, что царит в Пустоте; лишь приглядевшись, Папирус замечает тонкие линии, обозначающие края портала. Он завороженно смотрит в это полнейшее ничто, пока девочка продолжает:

— Полагаю, ты знаешь, на что способна решительность? Меня нет почти ни в одном из миров, но в некоторых я использовала Фриск, чтобы стереть временную линию, в которой мы находились. Вернее, не я, а мои альтернативные версии. Но и здесь я могла бы поступить также — эта дверь всегда открыта. Я могла бы стереть наш мир и начать всё заново, но, — она грустно улыбается чему-то, — это не то, чего я хочу. К тому же теперь, когда Фриск больше нет, я не в силах воспользоваться дверью, однако ты — ты можешь.

— То есть ты хочешь, чтобы я... — начинает он, но осекается на полуслове. Девочка внимательно смотрит на него алыми глазами.

— Чтобы создать, сперва нужно уничтожить. Когда ты переступишь порог, твой мир будет окончательно стёрт, а на его месте возникнет новый: такой же, каким ты его знал.

— И Санс будет там? — спрашивает Папирус с замиранием, и душа его нервно дёргается, когда девочка еле заметно кивает.

— Всё будет таким же. Твой дом, твой брат, ваша жизнь... до тех пор, пока не придёт человек. Мой тебе совет, Папирус: постарайся в этот раз не допустить досадных ошибок. Если Санс может быть счастлив лишь, когда она жива, то прими это. Ты стараешься спасти своего брата, но этого мало; чтобы спасти его, сперва нужно спасти кого-то ещё.

Он подходит к чёрному проёму, осторожно вглядываясь в темноту; там, за ней, возможно, лежит новый знакомый мир, где Санс ещё жив и не знаком с человеком. Там ещё можно всё предотвратить. Папирус сглатывает и поправляет шарф, скорее от волнения, чем от необходимости. Этот странный вариант видится ему единственным возможным: он всё равно не может остаться и не может уйти.