... и незабудкой цветя

— Да, поверни его пять раз. Если всё в порядке, то машина сработает. — Флауи дотягивается и обвивает его руку в крепком пожатии. — Послушай, перед тем как ты... ну, я хотел бы извиниться. За то, что говорил раньше и что думал. Я был не прав, когда считал, что некоторые монстры не меняются.

Папирус криво усмехается, сжимая стебель в ответ.

— Странное чувство: будто я совсем другой, но в то же время тот же. Понимаешь?

— Даже лучше, чем хотел бы.

Потом Папирус остаётся один, и Флауи отходит подальше, чтобы их не утянуло вместе. Рычаг удобно скользит в ладонь; он перехватывает рукоять покрепче, начиная медленный отсчёт. Круги проворачиваются со скрипом, вместе с каждым из них табло загорается ярче. Папирус чувствует — даже если бы сейчас он струсил, то не смог бы перестать вращать.

Пятый круг завершается тихим щелчком. Несколько секунд ничего не происходит, и Папирус стоит, затаив дыхание, замерев в тишине комнаты; на миг его душа падает в бездну при мысли о том, что ничего не вышло. Рука его дрожит, непроизвольно дёргаясь, и в какой-то момент рычаг преодолевает нужные сантиметры, приводя машину в действие. Нарастающий гул, что вливается в уши — вот что слышит Папирус, прикрывая глаза от безумного синего света, пробивающегося сквозь крохотный люк.

Осколок души разрастается, давая ему шанс исправить всё, а затем сгорает дотла; это последнее, о чём Папирус успевает подумать, прежде чем темнота накрывает его сознание.

Созидай

О темноте вряд ли можно сказать многое. Всё, что о ней известно Папирусу, чей родной дом погружён во тьму долгие годы: темнота постоянна. Неважно, как именно с ней бороться; монстры придумали многое, чтобы принести свет в Подземелье, но каждый понимает, что это временные меры. Относительно светлый Сноудин остаётся таковым из-за высокого потолка пещеры; мрачный Водопад прокладывает дороги светящимися кристаллами и мерцающими над водой светлячками. Хотлэнд трудно назвать светлым — он горячий, яркий, и вся эта обжигающая магма, что струится под ногами и зыбкими мостиками — Папирус не уверен, что она способна как-то противостоять тьме. Всё, что есть в Подземелье — это темнота, про которую неизбежно вспоминаешь, ложась спать, и каждый уже давным-давно к ней привык, как к неотъемлемой составляющей; однако очень, очень давно Папирус не оказывался с ней лицом к лицу.

Он открывает глаза... где-то. Он даже не уверен, что вообще смотрит куда-то, потому что если поднести ладонь к глазницам, то ничего не меняется. Чувствуя себя слепым, Папирус осторожно делает шаг вперёд и с опаской обнаруживает под ногами твёрдую поверхность. Он шагает ещё несколько раз, не слыша никаких звуков, вытягивая вперёд руку, чтобы ни на что не наткнуться, но вокруг по-прежнему темнота. Папирус останавливается — смысла идти в неизвестность нет. Он пытается кашлянуть, чтобы услышать себя самого — выходит тихо и приглушенно, словно издалека, а поднесённую вплотную к глазам руку по-прежнему не видно. Теряя ощущение собственного присутствия, Папирус стоит посреди полнейшего ничто; из всех вариантов, что он прокручивал в голове, такой даже не рассматривался.

Что же. Он пытается рассуждать логично, пока паника не успела захватить его сознание. Возможно, машина работает именно так, и нужно просто подождать, пока что-то не произойдёт. Сколько ждать и случится ли что-то вообще — эту мысль он малодушно оставляет на потом. Или, рассуждает скелет, ничего не вышло: машина не работает, она сломалась, произошло что-то ещё, и он... застрял где-то? От такой перспективы ему откровенно не по себе. Папирус обнимает себя за плечи, чувствуя внезапный холод, хотя температура вокруг остаётся постоянной. Может, он просто умер? И если это то место, куда попадаешь после смерти, то брат обязан быть где-то здесь; если, конечно, в наказание за все грехи ему не предстоит провести вечность в одиночестве.

Ощущение своего же тела медленно растворяется в пространстве. Папирус держит себя за плечи, чтобы не потеряться окончательно, и старательно глядит в тьму, не различая и намёка на огонёк.

— Санс? — тихо зовёт он, почти шёпотом. Никто не отвечает. Ну, конечно же.

— Фриск? — почему-то вырывается у него. Чужое имя колет язык, и чёрт знает, отчего оно вдруг пришло на ум; как бы то ни было, Папирус не решается позвать кого-то ещё. Здесь нет эха, нет ничего; темнота будто поглощает звуки. Он стоит на месте, не зная, что делать: там, где нет направлений, некуда идти.

— Их здесь нет, — вдруг доносится до него, и Папирус резко поворачивается туда, откуда — вроде бы — слышится голос. Первые мгновения никого не видно, но проходят секунды, и он медленно начинает различать очертания говорящего. Тот стоит неподалёку, небрежно скрестив ноги, смотрит прямо на него, словно темнота — не помеха. Папирус осторожно шагает к нему — к ней, понимает он, к девочке, удивительно похожей на Фриск: те же короткие волосы, растянутый полосатый свитер — только зелёный, — та же печальная улыбка. Её тёмные глаза, поблескивающие алым, внимательно следят за его приближением.

Когда остаётся чуть меньше метра, Папирус останавливается.

— Ты звал, — отвечает она на невысказанный вопрос, — Папирус.

Он хмурится.

— Откуда ты...

— Я всё знаю, — она даже не утруждает себя тем, чтобы дослушать. Девочка смотрит снизу вверх, абсолютно спокойно. — Почти всё. Так что не буду задерживать тебя. Послушай, Папирус, — она складывает руки на груди, — это место зовётся Пустотой. Обычно здесь бываю лишь я, но машина выкинула тебя в это измерение.

— Ты знаешь о машине? — не выдерживает он. Девочка сердито меряет его взглядом, в котором читается усталость.

— Я знаю почти всё, — повторяет она терпеливо. — О тебе. О Сансе. Об Аз... о Флауи. И о машине, само собой. Хочу тебя успокоить: она работает. Души твоего брата хватило на один бросок, но вы не ввели никаких координат.

— Мы не знали, что делать.

— Да, это понятно, — она опускает глаза, задумчиво разглядывая темноту под ногами. — Наверное, даже Санс толком не представлял, как действовать дальше. Ты в более выигрышном положении, чем он — у тебя много времени, чтобы подумать об этом. Знаешь, Папирус, обычно время никогда не бывает хорошим союзником, но здесь, в Пустоте, понятие времени не существует в принципе. В твоей вселенной — и в других тоже — могут пройти века, но здесь не промелькнёт и секунды. Пустота поглощает время — потому я и могу существовать здесь так, словно на самом деле я ещё жива. И по этой же причине у тебя есть возможность хорошенько поразмышлять над своими действиями.

— Звучит как ад.

Она усмехается, не размыкая губ.

— Так и есть, поверь.

Потом они садятся друг напротив друга: Папирус неловко смотрит в сторону, невольно думая, как вообще можно сидеть на пустом месте. Девочка разглядывает его из-под полуприкрытых ресниц и изредка роняет фразы, будто продолжая прерванную беседу.

— Это что-то вроде коридора. Машина выкинула тебя сюда, потому что ей не дали определённую точку — очевидно, она была настроена так, чтобы путешественник не попал в одну из реальностей случайно.

— Так Флауи был прав? — у Папируса уже нет причин сомневаться, но всё равно выходит недоверчиво. — Существует множество вселенных?

— Больше, чем ты можешь себе представить, — отвечает собеседница. — Больше, чем можно сосчитать. Представь: миры, где ты никогда не существовал, где был совсем другим, где поступал иначе. В каждом из них у тебя есть своя роль и своя судьба.

— Судьба, которой невозможно противостоять.

— Верно, — она улыбается, подперев щёку рукой. — Флауи научил тебя этому, да? Трудно играть с судьбой, и ещё сложнее выигрывать. Санс попытался, и у него ничего не вышло. Ты пытаешься тоже, но...

— Но? — с замиранием переспрашивает Папирус. Она пожимает плечами, приподнимая уголки губ.

— Не знаю. Я не знаю, что из этого выйдет, поскольку подобного не происходило раньше. Ты волен поступать так, как посчитаешь нужным, Папирус, а я буду только наблюдать. Но, если вдруг ты решишь, что нуждаешься в совете, я буду здесь, — по её лицу пробегает трудноуловимая волна, в которой Папирусу удаётся распознать что-то знакомое, — я всегда буду здесь.