... и незабудкой цветя

Они оказываются в Водопаде. Папирусу даже не нужно спрашивать, где брат, потому что он знает: у музыкальной шкатулки, под противным моросящим дождём. Флауи спрыгивает с его плеча, поспешно бросаясь к статуе; Папирус бежит за ним, и шаги его гулко отдаются от стен пещеры; он с ужасом вспоминает свой давний ночной кошмар, почти уверяя себя, что это снова сон, когда видит фигуру брата, прислонившегося к стене. Зонт, накрывающий шкатулку, прячет и его, бросая малиновую тень, однако золотые цветы не меняют своего цвета — вот что видит Папирус, опускаясь на колени рядом с ним.

— Санс! — он осторожно касается его щеки, тяжело дыша, потому что перемещение отнимает много сил, и потому что он напуган до чёртиков, а глазницы брата черны. — Санс, посмотри на меня, слышишь, посмотри сейчас же!

Цветы холоднее льда. Папирус слышит, как где-то сбоку что-то шепчет себе под нос Флауи, вцепившийся в руку Санса, но не смотрит на него — только вглядывается в лицо брата и боится, боится, боится.

— Пожалуйста, — голос дрожит, но ему плевать, — посмотри на меня. Санс, ну же...

Цветы разливают свой аромат в воздухе: почему-то пряный, острый и щекочущий ноздри. Его тяжело вдыхать, кружится голова; Папирус замечает, что все проклятые цветы, даже крошечные бутоны, распустились и покачиваются на стебельках, впаянных в кости. Из-за их обилия он не сразу понимает, что в глазницах брата, слегка прикрытых лепестками, слабо начинают мерцать огоньки, означающие, что он ещё жив.

И он улыбается, господи, он улыбается.

— Всё будет хорошо, слышишь, всё в порядке, я отнесу тебя домой, сейчас, ты только...

Санс с трудом качает головой. Маленькая капля крови стекает из уголка рта и теряется в цветах. От этой незаметной детали Папирус холодеет.

Брат еле двигается. Флауи выпускает его руку, и Санс жестикулирует, настолько просто, насколько может, держа кисти на уровне пояса — он совсем не в силах их поднять.

«Прости, Папс».

— О чём ты? — нервно хмыкает Папирус, охватывая его лицо ладонями так нежно, как только может. — Не извиняйся зря. Ты не умрёшь, слышишь? Ты не посмеешь, Санс, я же... я же...

Флауи всхлипывает, и от этого у Папируса начинает щипать глаза. Он бормочет что-то ещё, абсолютно бессвязно, шепчет что-то невразумительное о том, как они вернутся домой и всё исправят, и... и у него нет идей, как это можно сделать, но он постарается придумать, пусть только Санс продержится ещё немного.

«Прости», — повторяет Санс, и он слишком слаб, чтобы Папирус осмелился прервать его снова. Он кривит рот в подобии жалкой усмешки. — «Никогда не хотел умирать на руках собственного брата».

— Ты не умрёшь, не умрёшь, не умрёшь...

Санс улыбается. Папирус чувствует, как лихорадочно заходится болью его душа.

«Обещай мне кое-что».

Папирус не может говорить, ком застрял в горле, и потому он лишь беспомощно кивает. Ладонь его по-прежнему касается щеки; Санс кладёт на неё голову, и от этого жеста что-то внутри Папируса рушится со страшным грохотом.

«Если новый человек придёт, ты поможешь ему. Ты защитишь его. И ты выберешься отсюда, и увидишь солнце, и будешь счастлив, обещай мне».

— Не без тебя, — выдавливает он. Голос всё же предательски срывается. Санс медленно дотягивается до его лица, и Папирус порывисто прижимает к зубам маленькую кисть.

«Обещай мне», — просит Санс. — «Это всё, что я хочу. Я не сдержал своё слово, но ты ещё можешь».

— Клянусь, — Папирус ненавидит обещания, но это всё, что ему остаётся сейчас, — я сделаю всё, что ты захочешь, Санс. Останься, прошу тебя, останься со мной.

Он вдруг понимает, что Санс свободно дышит, несмотря на цветы. Его грудная клетка вздымается ровно, и в горле не хрипит, однако он всё равно умирает, и Папирус понятия не имеет, отчего же.

Всё, что он знает: во всём виноваты цветы.

«Не у каждой сказки есть счастливый конец», — выговаривает Санс. Папирус прислоняется к его лбу, беззвучно плача. — «Я не знаю, отчего всё пошло не так. Но я рад, что мы смогли побыть вместе хотя бы немного».

— Это ещё не конец, — Папирус вглядывается в его глаза, где медленно угасают огоньки, и касается зубов в отчаянном поцелуе, словно пытаясь передать часть своей души. — Должен быть способ спасти тебя, это просто несправедливо, я... ты не должен умирать, брат, не смей...

«Уже поздно», — Санс заставляет его поднять голову и улыбается ещё раз, тепло и ласково. — «Уже неважно. Я люблю тебя, Папс, поэтому... оставайся решительным, хорошо? Несмотря ни на что».

Глухой рык вырывается из груди Папируса. Огоньки в глазницах Санса мерцают в последний раз и гаснут, превращая взгляд в мёртвый; через секунду цветы вдруг начинают опадать, и лепестки, подхваченные порывом ветра, взмывают вверх, кружась над их головами. Папирус прижимает к себе тело брата, тихо скуля, и чувствует, как оно стремительно распадается прямо у него в руках, превращаясь в пепел. Требуется несколько мучительных мгновений, чтобы ничего не осталось. Он остаётся один, и вокруг него рассыпан серый прах, и он же покрывает его ладони. Сверху падают золотые лепестки; в воздухе разлит тягучий запах, смешивающийся с дождливой влагой. Папирус поднимает голову, позволяя каплям падать на его лицо и скатываться по щекам вместе со слезами.

Музыкальная шкатулка продолжает играть свою мелодию.

***

— Скажи, — спрашивает он спустя какое-то время, — ты чувствовал то же, когда умерла Фриск?

Они всё ещё сидят возле статуи. Флауи, до того неотрывно сверлящий взглядом стену, медленно кивает.

— Паршивое ощущение.

Флауи не отвечает. Никто из них не знает, что делать дальше, и потому они остаются на месте, слепо надеясь, что произойдёт чудо и Санс оживёт. Однако прах разносится ветром, и лепестки улетают, словно их и не было, но они были, были, и Папирус вряд ли сможет об этом забыть.

Он не понимает, что теперь требуется сделать. Можно ли пойти домой и продолжать жить, как он жил до этого? Возвращаться в пустой дом, готовить еду на одного, смотреть телевизор в одиночестве и никогда больше не заходить в комнату на втором этаже. Выкинуть неубранные братом носки, оставленные книжки, его дурацкий камень, лежащий на тумбочке — и всё, словно так было всегда? Жить с этой дырой в груди до тех пор, пока не придёт новый человек, напомнив ему о прошлом.

Папирус вдруг думает, что у них нет даже общих фотографий, и от этой простой мысли ему почему-то невыразимо тошно.

— Это случается, когда мы пытаемся обмануть судьбу, — выговаривает Флауи, и Папирус совершенно не понимает, что это означает. У него нет сил и желания спрашивать. — Санс взвалил на себя чужую ношу, а вселенная... ну, всё всегда становится на свои места.

— Значит, его смерть — предопределение?

Флауи грустно усмехается.

— Наверное. Как и смерть Фриск.

— Я не верю в это, — сквозь зубы выталкивает он. — Это полная чушь.

Флауи пожимает плечами и не пытается протестовать.

Шкатулка всё играет и играет. Мелодия впечатывается Папирусу в мозг и продолжает звучать там, становясь фоном для размышлений. Он тупо смотрит на горку праха, что ещё лежит на земле, и с трудом осознаёт, что всего полчаса назад это был его брат — страдающий, задыхающийся, но всё-таки живой.

Папирус протягивает руку, пропуская пепел сквозь пальцы. Тот струится с тихим шорохом и падает ему на колени, змейкой стекая вниз; Папирус продолжает бездумно пересыпать его, позволяя крупинкам уноситься с ветром. Монстры не хоронят своих родных — они позволяют праху разнестись по Подземелью и стать его частью навечно. Папирус сжимает кулак, и серые частицы впечатываются в кости, оставляя память на долгое время.

— Что это? — вдруг спрашивает Флауи. Он вытягивает стебель, указывая вниз, туда, где в поредевшей кучке праха виднеется синий проблеск.

Этого не может быть. Папирус говорит себе, что этого не может быть, но всё же осторожно расчищает прах и высвобождает тлеющий огонёк, что невесомо ложится ему в ладони: маленькая синяя искра, от которой исходит еле ощутимый отклик знакомой магии.