... и незабудкой цветя

Он жив.

— Ещё хоть раз, — слышит он голос брата, и, Санс готов поклясться, что тот еле заметно дрожит, — ещё раз выкинешь подобное, и я сам тебя убью. Слышишь? Своими руками, долбанный ты придурок...

Тяжесть на спине пропадает. Санс распрямляется, ощущая лёгкое головокружение; в грудной клетке ещё немного саднит, но эта боль кажется настолько незаметной, что он просто игнорирует её. Санс садится, осторожно поднимая голову, чтобы не потревожить цветы вновь. Он снова дышит, но его душа по-прежнему слабо трепещет, отзываясь на чужой страх и растерянность. Санс дотягивается до брата, чтобы дать ему знать — всё хорошо.

Папирус не выглядит так, будто всё в порядке. Санс видел много выражений его лица, но такое — впервые: нахмуренное, едва-едва дёргающееся, словно он сдерживает что-то — слова, слёзы? В глазницах его дрожат плохо контролируемые красные огоньки, и Санс чувствует магию, что теплится в его теле и рвётся на свободу; он осторожно касается его руки, пытаясь её успокоить, и Папирус безотчётно переплетает их пальцы, даже не задумавшись. Он открывает рот, словно собираясь сказать что-то, но Санс не слышит ни звука.

Папирус не двигается, и тогда Санс сам подаётся навстречу, хотя это отзывается ломотой в костях. Цветы приносят краткую боль, когда он неудобно упирается в грудь брата; Санс не обращает внимания. Чужая душа беспокойно мечется за костяной клеткой, и нет силы, что смогла бы её утешить — Санс вдруг осознаёт, каким был эгоистом, когда так страстно мечтал умереть ради своей свободы.

— Как же я тебя ненавижу, — деревянным голосом, в котором нет и капли прежней злости, говорит Папирус. Он глядит не на Санса, а поверх него. — Ты бы знал, брат, как я порой тебя...

Он прерывается. Санс терпеливо ждёт, пока рука Папируса всё же не обнимает его в ответ — неловко, невесомо, чтобы не причинить боль, — и тогда позволяет своей израненной цветами душе разрастись чуть больше. Он знает, что это, по всей вероятности, сделает её более уязвимой, но сейчас важно другое. На магию откликается другая магия. Папирус вздрагивает, когда вздрагивает его душа, приникающая к самым рёбрам; Санс прижимается к ним теснее и вздыхает, поняв, что смог установить контакт.

Теперь он чувствует. Его мысли, его страхи, его непонимание... его отчаяние. Все эти эмоции знакомы Сансу, как родные. Он покрепче обнимает брата, впервые до конца поняв его, и позволяет себе поднять голову, вопросительно глядя в глаза.

У Папируса снова странное лицо. Он будто борется сам с собой, но, когда он наклоняется, прижимаясь к нему лбом, внутренние противоречия постепенно уходят; покой медленно сменяет волнение. Огоньки в глазницах гаснут.

Санс жив. Санс дышит. Санс отказывается умирать по многим причинам и, господи, это делает Папируса достаточно счастливым.

— Чёрт бы тебя побрал! — вырывается у него в сердцах, хрипло. Папирус ощущает подступающие к горлу слёзы, и рад бы отвернуться, да только не в силах разорвать объятья. — Что прикажешь мне делать, если ты вдруг... если бы ты...

Санс жертвует несколькими секундами, чтобы высвободить руки и прочертить в воздухе поспешное «прости». Вряд ли это поможет, но Папирус пытается усмехнуться, так что Санс просто обнимает его снова.

Его челюсть заросла цветами, и он мало что ощущает, когда дотягивается до лица брата. Если бы цветов не было, он смог бы почувствовать его зубы; сквозь краткое прикосновение уловить трепет души. Однако он заражён, и цветы мягко сжимаются меж ними; Папирус потрясённо выдыхает, заставляя стебли колыхаться, но остаётся на месте и не отстраняется. Что-то тёплое зарождается внутри и бьётся, колотится как сумасшедшее, мешаясь с облегчением и радостью.

Санс прикрывает глаза, улыбаясь в поцелуй. Ему больно по многим причинам, и так же тяжело, но это не повод сдаваться. Он говорит себе, что нужно быть решительным: ради тех, кто умер. Ради тех, кто жив.

Его душа вспыхивает миллионами искр, на миг развеивая тьму. Она отказывается умирать.

Будь

Это сон. Флауи знает, что это сон, потому что всё вокруг кажется размытым и нечётким, и никаких запахов нет, как бы он ни старался вдохнуть поглубже. Он щурится от падающих сверху лучей: Флауи вновь в Руинах, в самом сердце горы Эббот, где он вынужден был коротать долгие года, прежде чем пришла Фриск. Солнце светит, но не греет; трава вокруг цветка еле заметно колышется от ветра, которого он не чувствует. Флауи поднимает голову, пытаясь увидеть небо, но всё, что оказывается наверху: лишь идеально круглое жерло горы, превратившееся в сплошную белую точку.

— Ты здесь? — спрашивает он безнадёжно. — Ты здесь, ответь?

Молчание. Флауи всегда, всегда зовёт малышку, но она не приходит. Это горько и несправедливо — Фриск снится Сансу куда чаще, чем ему, — но он почти научился смиряться с этим. Так проще, в какой-то степени. Так легче. И, даже если Фриск здесь нет, всегда есть тот, кого звать не нужно.

— Она не придёт, Азриэль.

Флауи задерживает дыхание, прежде чем повернуться на голос. Силуэт, что прячется в тени, делает шаг навстречу, входя в пределы солнечного круга.

— Я знаю, — говорит он, не в силах сдержать горькую улыбку. — Я знаю, Чара.

Она хмыкает и приподнимает уголки губ. Флауи ждёт, пока она присядет рядом, осторожно опустившись на будто выцветшую траву.

— Ты скучаешь по ней? — спрашивает Чара, не глядя на него. Флауи изучающе рассматривает её лицо, что повёрнуто к нему лишь одной стороной: румянец на щеках, полуприкрытые ресницы, за которыми влажно поблескивает бордовая радужка. Чара прижимает колени к груди, натягивая рукава полосатого свитера до самых пальцев, и кажется ему удивительно беззащитной.

— Конечно.

— А по мне?

Она не смотрит в его сторону. Флауи дотягивается стеблем до её руки и осторожно обвивает запястье в тёплом и ласковом жесте.

— Ты ещё спрашиваешь, — шепчет он, потому что голос отчего-то дрожит и срывается. — Я так хочу, чтобы ты вернулась, Чара.

Она наклоняет голову, наконец-то бросая на него взгляд. В нём нет насмешки; только печаль, безграничная и глубокая.

— Я бы хотела, Азриэль, правда, — она поднимает руку, и невесомо касается стебля губами. — Но мы не можем обмануть судьбу. Я никогда не вернусь, ты знаешь это.

Флауи позволяет себе усмехнуться. Это сон, и Чара давно уже мертва; но, даже так, разговаривая сам с собой, со своим больным сознанием, он не способен подарить себе надежду.

— Ты всё делаешь правильно, Азриэль, — говорит Чара, заправляя прядь волос за ухо. — Не вини себя. Ты можешь многое, но её смерть — не то, что ты смог бы исправить. Моя — тоже. Ты ни в чём не виноват.

— Но кто тогда?! — вырывается у него отчаянно. — Скажи, почему это происходит?

Она качает головой. Флауи расслабляется, позволяя листьям безвольно выскользнуть из её рук.

— На этот вопрос нет ответа, Азриэль, — её голос тихий и ровный. Флауи закрывает глаза и чувствует, как он отдаляется всё дальше и дальше. — Ни у живых, ни у мёртвых.

На краткий миг несуществующий ветер взвывает в расселине скалы, заставляя Флауи вздрогнуть. Он открывает глаза, но всё, что он видит: тёмный экран телевизора в доме скелетов и своё напуганное отражение.

***

В следующий раз они в Водопаде, на том же месте, где в прошлый раз Флауи прятался среди травы. Он оглядывается и видит Чару: она сидит на камне, возле эхо-цветка, и задумчиво трогает его, заставляя повторять одну и ту же фразу.

Флауи молчит, не зная, что сказать. Чара вовсе на него не смотрит, но, когда начинает говорить, он понимает, к кому она обращается.

— У него такой низкий голос, — она мнёт синий лепесток меж пальцев, заставляя цветок качаться. — Был. Санс ведь больше не говорит?

— Нет.

— Очень жаль.

Она прокручивает фразу ещё несколько раз, прежде чем это надоедает ей. Флауи терпеливо ждёт: спешить некуда, это всего лишь очередной странный сон, и ему, в любом случае, нравится просто смотреть на Чару и делать вид, что она всё ещё с ним. Живая.