Страница 15 из 61
С тех пор она прислушивается, каждый день, пробираясь к выходу, ждёт чего-то, сама не зная чего именно... Дети кричат. Орут, визжат, исходят криком, вопят как резаные. Они подпрыгивают на месте, толкаются, вырывают друг у друга тетрадки, лупят друг друга пеналами. Плачут, смеются, кричат.
Ничего из ряда вон выходящего...
Она могла бы обратиться к психологу, но побаивается – то ли самой процедуры, то ли ожидаемого вердикта, впрочем, если копнуть глубже, придётся признать, что боится она - разоблачения. Увы, она дорожит своей работой. Нелюбимой. Изматывающей, тупой и никчемной.
Дети. Детишки. Деточки. Как же они орут, госссссподи Боже!
Никто из них не сомневается в том, что вся её жизнь, каждое мгновение принадлежит им по праву.
Она задолжала банкам и кредитным организациям столько, что просто страшно себе представить, страшно подумать. Отсроченные чеки, банковские кредиты, займы, ссуды. Она старается не думать об этом, не знать, но ей напоминают - снова и снова. Дошло до того, что письма она выбрасывает, не распечатывая – кипами, грудами, ей незачем это читать, она и так знает: её никогда не оставят в покое, её не отпустят. Она задолжала одну (1) жизнь: такой долг возвращают с процентами.
Что ни утро, становится к школьной доске: ничего другого она не умеет. Положа руку на сердце, она не умеет и этого, зато научилась – за последние годы – хорошо скрывать своё бессилие, своё неумение, свою ненависть.
Заставьте их замолчать! Зашейте им рты!
«Гилберт, завяжи шнурки. Саманта, отпусти Гилберта, пусть завяжет шнурки. Шимон, верни Саманте резинки и помоги Гилберту завязать шнурки. Гилберт, оставь Саманту, завяжи чёртовы шнурки. Гилберт, ты меня слышишь?»
Она сама себя не слышит. Никто никого не слышит. Она заперта здесь навсегда... или, по крайней мере – до конца текущего Эона. До завершения кальпы.
«Гилберт!»
Гилберт резко дёргает шнурок, шнурок рвётся, и в это мгновение в голове её лопается невидимая струна. Вопли, гул, гомон, всё сливается в звенящий поток, состоящий из множества разнокалиберных голосов. Я падаю, - говорит она, но не слышит звука собственного голоса.
«Благоутробие» звучит в ней и в окружающем пространстве. Звенит, растекается в воздухе, течёт в её венах. Теперь она точно знает что это такое, но подобное знание имеет смысл только по эту сторону яви: когда она очнётся, «благоутробие» вновь потеряет смысл, и ей придётся пуститься на поиски, но это случится потом, когда-нибудь, в другой жизни.
- Ривка заболела, - говорит Гилберт.
- Она упала и ударилась головой, - говорит Саманта.
- Её повезут в больницу и вылечат, - говорит Шимон.
- БЛАГОУТРОБИЕ, - говорят, шепчут, поют они – все до единого, разом, сами не зная об этом.
Татьяна Мэй
Нинка
Лето
Вот, идет. Наконец-то. Медленно бочком заходит в подъезд. Стучит в дверь.
Тетя Ира, Таня выйдет?
Во дворе под золотыми шарами сообща отгребаем сухую землю. Комки и ветки сыплются на ее облупленные сандалии. Толстые коленки промяли две круглые ямки. Давай сюда. Разглаживай. А стеклышко-то красное куда девала? Потеряла опять, ага? Уложили на фантик зеленую витринку, присыпали землей. Протерли сверху окошечко, полюбовались. Только никому не говори, где наш секретик. Беру ее потную короткопалую руку.
Пойдем, вчерашний проверим. А где китайка растет, знаешь? Молчит, сопит, топает сзади.
Волосы у Нинки мышиного цвета, сальные, стрижены под горшок. Пухлые щеки всегда красные. Мы дружим. Нинка, пойдем к тебе - можно? Думает. А может, просто молчит. Поворачивается и идет к третьему подъезду. Мой четвертый. Я живу на первом, она на пятом.
Нинкину маму, тетю Симу, я знаю. Она тоже толстая, с такими же голубыми глазами, только всегда испуганная и улыбается редко и виновато. Тетя Сима приносит нам щербатую тарелку с липкими подушечками. Нинка, а где твои книжки? Нинка молчит и думает. Когда она так молчит, ответа можно не дождаться никогда. Ну хорошо, покажи кукол.
Хлопает дверь. Нинка втягивает голову в плечи. "Папа пришел". Интересно, кто у нее папа? На пороге покачивается краснорожий Колюня. Ну, я пошла.
Осень
В школу нужно идти через пустырь. Мы неторопливо шагаем втроем - я, Светка Капустина и Нинка. Очень весело так идти - на середине пустыря можно повернуться к домам и кричать громко-громко - тогда вернется эхо. А если повернуться к школе, то видна надпись крупными белыми буквами - "Мы идём к победе коммунизма". Еще очень весело читать эту надпись задом наперед. Получается смешное слово - "мёди". Мы кричим в сторону домов "Мё-ё-ё-ёди!" Вдруг Светка говорит: "Пусть Нинка теперь читает".
Нинка напрягается и шевелит губами. Она очень плохо читает, хоть задом наперед, хоть наперед задом. Моя мама говорит, что у Нинки такая болезнь. Правда, завуч придерживается другого мнения и называет Нинку тупой.
Ну, я-то читаю хорошо. У меня первое место в соревновании на скорость чтения.
Зима
Под фонарем копошится, всхрюкивая и кряхтя, темный ком. Мальчишки вокруг лениво пинают ком ногами, наступают на рассыпанные тетрадки. Один поворачивает ко мне белесое лицо. Я ничего не думаю, просто изо всех сил с ненавистью бью в лицо маленьким костлявым кулаком. Пинаю в живот, в пах. Еще. Очень быстро. Папа говорит - побеждает тот, кто злее.
Я явно злее мальчишек. Бешеная, кричит со слезами избитый и отступает вместе со своими осторожными друзьями. Нинка, вставай, они убежали. Она поднимается на четвереньки, застывает в странной позе. Потом с трудом садится. Темные капли из носа капают на изгаженное пальто. Неуклюже шарит в снежной жиже, собирает разбросанные вещи. Я помогаю. Пошли, Нинка. Она не идет, все шарит, шарит, потом вздыхает - слоника нету, стирашки со слоником. Пошли, Нинка.
Я иду, реву и ругаюсь. Нинка, дура, что же ты не убежала. Она молчит, тяжело топает рядом. Шевелит плечами - наверное, снег растаял за воротником.
Весна
На крашеном дощатом полу класса светлые солнечные квадраты, с окон сняты занавески для весенней стирки. Круглые голубые глаза преданно следят за моими действиями. Смотри, говорю я, пошла Красная Шапочка к бабушке. Видишь, какая длинная дорога? - и обвожу ручкой растопыренную Нинкину пятерню, от усердия прилипшую к бумаге. - Шла, шла - забыла пирожки. Вернулась, снова пошла по длинной дороге. Ой, шапочку забыла. Вернулась и думает - ну, руку-то держи, чего убираешь! - вернулась и думает - зачем идти длинным путем, когда есть короткий? И пошла напрямик! - ручка чиркает по Нинкиному запястью. Она смущенно улыбается, помаргивая куцыми ресницами, и потирает руку. Звонок.
На следующей перемене все бегут в столовую - обед. Я так же быстро бегу в туалет, на уроке нельзя отпрашиваться. Выхожу, облегченно вздохнув, и по коридору - за булочками и компотом. Ирка Семенова восторженно вопит мне в лицо что-то странное: "Малышева без трусов! Малышева без трусов!"
У компотного стола веселый гомон - мальчишки и девчонки подскакивают к Нинке и задирают ей подол. Справа-слева, справа-слева, снизу вверх. Нинка яростно отбивается, красная, слепо машет руками. Все хохочут.
Неужели в самом деле без трусов? - думаю я, подхожу, протягиваю руку и поднимаю коричневый, мокрый от компота подол. Все в порядке. Трусы на месте.
К нам уже бежит Тамара Ивановна. С перекошенным лицом уводит в класс. Некоторое время безмолвно расхаживает между рядами. Наконец севшим голосом командует: "Васильев! Выйди к доске!.. Семенова!.. Еременко!" И так всех, кто десять минут назад интересовался Нинкиным нижнем бельем. "Ты тоже!" - поднимает меня голос. Я?! Почему?! Я ничего... Встаю, плетусь к доске.
Тамара Ивановна разглядывает нас, потом, еле разжимая губы, говорит: "Раздевайтесь". - "Совсем?" - в ужасе пищит Семенова. "Совсем". Те, которые там, далеко - за партами, жадно смотрят на съежившуюся горстку у доски. Не все - Нинка не смотрит. Отвернулась, только толстая щека видна. Ей не до нас, она трет запястье. Трет, стирает о заношенный фартук синюю линию от шариковой ручки. Дорожку для умненькой Красной Шапочки.