Страница 17 из 18
«Искусство показывает нам, – пишет Бергсон, – что расширение наших способностей восприятия возможно. Но каким образом оно совершается? Заметим, что, согласно общему мнению, художник всегда “идеалист”, понимая под этим то, что он занят менее, чем большинство из нас, положительной и материальной стороной жизни. Художник “рассеян”, в собственном смысле слова. Почему, будучи более оторван от реальности, он умеет видеть в ней более вещей, чем обыкновенный человек? Этого нельзя было бы понять, если бы то видение, которое мы обычно имеем о внешних предметах и о нас самих, не было бы видением суженным и опустошенным: к этому нас приводит наша привязанность к действительности, наша потребность жить и действовать. Фактически было бы легко показать, что чем более заняты мы жизнью, тем менее мы склонны к тому, чтобы созерцать, и что необходимость действия стремится ограничить поле видения»[73].
На примере художественного творчества Бергсон старается доказать присущую человеку интуитивную способность – видеть вещи не так, как они рисуются другим.
Существует известная категория лиц, которые видят свою жизнь окрашенною тем или другим цветом в различные её периоды.
Это так называемые «зрительные схемы» – светлые и тёмные полосы жизни.
Душевнобольные в области подсознательного обнаруживают способность видеть свои мысли в образах, облечённых в плоть и кровь – зрительных галлюцинациях.
Мы не можем касаться здесь этой интересной стороны душевного заболевания, но всё же укажем, что зрительные галлюцинации являются помимо воли испытывающего их субъекта. Мы приводим здесь изображение подобных галлюцинаций, зарисованных самой больной так, как она их видит.
Фиг. 1
Фиг. 1 изображает купальщицу со своеобразно перекрещенными ногами, «как стирают бельё татарки в Крыму». Рядом некто играет на цитре. Ноги у него тоже скрещены, а одеяние поднимается кверху.
Фиг. 2
Фиг. 2 – более богата образами: две фигуры во весь рост: та, которая в профиль к зрителю, с хвостом, – «как бы перекинута через плечо мужчины шкура льва». Большая фигура мужчины с рожками («с сиянием»), а «из горла его выходит стекло». Под этим поясным изображением едва заметное лицо с митрою, а ниже апокалиптический зверь. Звери (внизу и наверху) у фигуры слева.
Нужно отметить обилие движения и удлинённые фигуры, как у Бёрн-Джонса[74]. Больная – курсистка, но незнакома совершенно с прерафаэлитами.
До сих пор ещё нет достаточно исчерпывающей теории галлюцинации, и нам кажется, что здесь открывается интересная область для сопоставления образов, возникающих в момент интуитивного творчества, с галлюцинациями душевнобольных.
Н. О. Лосский[75] устанавливает интуицию, как способность «непосредственно сознавать не только свои состояния, но и данные мне состояния».
Примером для иллюстрации этого подразделения автору служат навязчивые представления – тоже категория явлений из области душевного заболевания. Один писатель, страдавший психозом навязчивых мыслей, должен был глотать слова, давиться словами; каждое слово ощущалось им, как нечто постороннее, данное извне, и чтобы придать ему личный характер, он принуждён был глотать слова, делая соответствующее глотательное движение. Это – навязчивая идея отчуждённости слова. Другой столь же характерный случай нашего наблюдения – навязчивость самоанализа. Каждая мысль, возникающая в уме, вызывала представление о самом процессе возникновения. Этот гнетущий самоанализ принял характер навязчивости и совершенно парализовал умственную работу.
Такова сила навязчивости, т. е. данных извне состояний сознания. Для устранения их необходимо привести человека в состояние гипнотического сна и воспользоваться внешним приёмом – запрещением в гипнозе.
К разряду интуитивных состояний относится, по Лосскому, и область внушения, а также самовнушения.
Мы остановились на области подсознательного и интуиции, руководимые нашей отправной точкою зрения: футуризм строит свое художественное здание на интуиции или мистическом восприятии мира; душевное заболевание открывает целый громадный, ещё мало обследованный с разбираемой нами стороны, мир возникающих помимо воли и сознания явлений. Сюда относятся: раздвоение личности у истеричных, истерический сомнамбулизм, галлюцинации душевнобольных, гипноз и самовнушения, навязчивые мысли и поступки.
Ещё один существенный признак объединения – оторванность от жизни. Этико-общественное содержание совершенно отсутствует в новейших течениях литературы. Как мы видели из манифеста символистов В. Брюсова, произведения различаются только по форме, а у футуристов – форма заменяет содержание.
Эгофутуристы называют себя «коллективцами, общежителями только» до времени нахождения первобытного рая.
«Когда же каждая особь преобразится к объединённое Ego – “Я”, слова отбросятся самособойно. Одному не нужно будет сообщения с другим.
Человеческая мембрана и теперь способна звать и откликаться зовам неизвестных стран.
Интуиция – недостающее звено, утешающее нас сегодня, в конечности спаяет круг иного мира, иного предела, от коего человек ушёл и к коему вновь возвращается. Это, по-видимому, бесконечный путь естества.
Вечный круг, вечный бег – вот самоцель эгофутуриста. “Жизнь” для них – “Ожидание” (“Всегдай”), в котором он плачет, как “неутешаемый вдовун”. И когда ступени пройдены – “восток молитвенно неясен и в небе зреющий пожар”, поэт эгофутурист “ждёт”, но не отдыха, а “нового зодиака”, который начертит неведомое кудесникам, радостный, бодрый новою бодрью:
Содержание всё же было у символистов, но оно извратилось тем, что они опирались только на область подсознательного, поручая себя, вверяя случайности. Отсюда преобладание аморализма и эротизм, скрашенный неоромантикой, как преобладающее содержание символически-декадентской литературы.
Потусторонняя мораль (ницшеанство) и эротизм совершенно не занимают футуристов. Они замалчивают эти элементы, как пережиток символизма и хотят только реформировать слово. Фракция же кубофутуристов – (А. Кручёных) признаёт в новом языке только мужской род «из подлого презрения к женщине и детям».
Под влиянием ницшеанства, культивируемого символизмом, одно время был разбужен в подсознательной области зверь, и прежде всего сказалось это на болезненно-предрасположенных натурах. Мы позволим себе привести выдержку из дневника одного душевнобольного самоучки-философа.
От подсознательности ницшеанства через Канта к знанию и духовному возрождению – так могли бы мы озаглавить исповедь этого криминального ницшеанца, жертвы символически-декадентского увлечения аморализмом.
«Я хочу представить человека, совершившего ужасное преступление и не чувствующего раскаяния, т. е., но понятию людей, человека-зверя.
Мне думается, что исповедь Руссо, несмотря на её многие достоинства, страдает тем недостатком, что автор её не мог описать человека таким, каким он есть по своей сущности. В этом нет ничего удивительного: если человек будет записывать свои мысли, как те, которые приходят в сознание при участии его воли, так и, главным образом, те, в которых наша воля не принимает участия, он должен будет презирать себя. Мысли, являющиеся в области бессознательного и достигающие порога сознания, помимо воли, бывают большею частью эротического в криминального характера. Спешу оговориться: д-р Р., в каждом слове, сказанном мною, готов видеть чуть ли не преступление: в этом случае он, вероятно, заподозрит меня в половой психопатии. Я не разделяю его взгляда; если человеку иногда приходит в голову мысль о самоубийстве, и он не приводит её в исполнение, можем ли мы назвать его самоубийцею.
Конечно нет.
Так и в вышеприведённом случае: человек их стыдится, но не может от них отделаться. Что эти мысли являются помимо нашей воли, доказывается тем, что они так же скоро исчезают, как и появляются.
Никакие усилия воли не могут вызвать их в нашем сознании, и лишь иногда о них появляется смутное воспоминание. Теперь я скажу несколько слов о человеческих чувствах, как я их понимаю. Некоторые моралисты утверждают, что чувство альтруизма заложено в человеке от природы – в таком случае, откуда мог явиться эгоизм? Превосходный анализ Гоббса альтруистических чувств разрушает все бредни моралистов.
Все чувства не что иное, как видоизменение эгоизма; набожность и религиозные чувства суть следствие страха; чувство любви эгоистично. Наиболее альтруистические чувства, благорасположение и сожаление, тоже в основании эгоистичны: быть добрым, значит чувствовать себя настолько сильным, чтобы создать собственное счастье и счастье другого; иметь сожаление, значит – вообразить, что бедствие, постигшее другого, может постигнуть и вас самих и заранее чувствовать себя несчастным.
Вообще, каждое альтруистическое чувство в основании – эгоистично.
Искать удовольствие и избегать страданий – таков естественный закон и сущность того, что мы называем нравственностью.
Этот закон принимается всеми людьми без исключения; его можно назвать априорным, потому что он предшествует даже сознанию.
Благодаря этому закону, люди достигли той степени цивилизации и культуры, при которой возможен и альтруизм; человек, не имеющий возможности прокормить себя, вряд ли поможет другому.
Следовательно, эгоизм является регулятором отношения между людьми, и альтруизм необходимо вытекает из него.
Допустим теперь другое положение, т. е. допустим, что чувство альтруизма врождено в человеке. К кому он может питать альтруистические чувства?
Если признать, что люди соединились в общество, благодаря договору, понимая слово “договор”, как его понимали Руссо и Кант, или как энциклопедисты, безразлично, – то придётся допустить, что человек имел нужду в себе подобных. Нужда могла возникнуть лишь из боязни за свою жизнь или собственность, следовательно, из эгоизма.
Доказывать, что альтруизм не присущ человеку при современной жизни – очень трудно, потому что встречаются люди, делающие добро, по-видимому, совершенно бескорыстно; (к числу таких людей я отношу прокуроров, сомневающихся в умственных способностях преступника. Чем руководствуются они при этом?).
Все поступки людей, с которыми я имел несчастье сталкиваться, не только не имели в основании альтруизма, но все вытекали из чисто животного эгоизма. ‹…›
Ненависть моя какая-то особенная. Интересно проследить мои отношения к людям, которых я глубоко ненавижу. Иногда мне кажется, что я готов убить человека, сделавшего мне зло, и в то же время я чувствую к нему особенное чувство, для определения которого в нашем языке нет слов.
Приблизительно, это чувство похоже на любовь или жалость.
Теперь я убеждён, что моя ненависть постоянно переходит в это чувство. В особенности, если человек, которого я ненавижу, обратится ко мне с просьбою, приветствием и пр.
Я помню, что когда Р. обратился ко мне в первый раз, и я ответил на его приветствие грубостью, то он в то же время приобрёл мою любовь; из гордости я не хотел сознаваться в этом не только Р., но даже и себе.
Конечно, я не мог сразу начать разговаривать с ним – этому мешало чувство гордости.
Будучи на воле, я не испытывал таких внезапных переходов, и даже в больнице у св. Николая они бывали довольно редки (случаи с д-ми Ч-вым, У-ским и Ф-ком). Чему приписать это? Отчасти влиянию Р-на и чтению хороших книг!
У Спинозы я нашёл и прочёл прекрасное объяснение этих состояний: гениальный мыслитель говорит, что радость, возникающая из предположения, что ненавистный предмет уничтожен или каким бы то ни было образом пострадал, всегда содержит в себе элемент печали. Почему? Потому что всегда, когда мы представляем себе, что подобный нам объект уничтожен, мы сами бываем опечалены.
Это объяснение мне кажется приложимым к людям, подобным мне, т. е. ненавидящим человечество и любящим его, но вряд ли оно приложимо к большинству двуногих скотов.
73
Бергсон А. Восприятие изменчивости. Спб., 1913
74
Эдвард Коли Бёрн-Джонс (1833–1898) – близкий по духу к прерафаэлитам английский живописец и иллюстратор, один из наиболее видных представителей движения искусств и ремёсел.
75
Николай Онуфриевич Лосский (1870–1965) – представитель русской религиозной философии, один из основателей направления интуитивизма в философии.
76
Бей! Но выслушай!.. VI альманах эгофутуристов. СПб.: газета «Петербургский глашатай» И. В. Игнатьева, 1913.