Страница 3 из 6
Содержимое тарелки больше не подает признаков пара. Беру вилку и нож, начинаю осторожно перекладывать небольшие безвкусные кусочки внутрь себя. В принципе, все это несильно отличается от складывания вещей в сумку, главное – не прикасаться к точечно-болезненному участку с внутренней стороны щеки. Когда все заканчивается, фиксирую привычные послеобеденные ощущения – тяжесть в желудке и привкус целлофана на зубах.
Вот и поела.
Это говорит со мной моя лень. Она же сонливость. По прозвищу "все что угодно, только не думать о зеркале в ванной". Такое вот длинное нескладное имя, хотя вряд ли необычнее, чем у меня.
Заказчик будет в пять тридцать, выйти нужно без пятнадцати пять, значит… В нашем бумажнике обнаружилась лишняя пара часов, отдых от слова "дыхание", от слов "отдышаться", "медленный, очень медленный вдох"…
И только лежать от слова "лежать" – вновь подает голос моя лень, и это единственный собеседник, чьи аргументы меня не раздражают. Особенно после обеда, особенно в серую промозглую муть. Чтение развивает, но утомляет. Музыка обволакивает, но излишне тревожит. И только сон может разумно распорядиться привалившим двухчасовым богатством. Ни чтение, ни музыка…
СИГНАЛ!!!
Сонливость падает и разбивает лицо об угол мойки. Я вскакиваю, но не на выручку подруге: настенный шкаф, пластмассовый контейнер, ячейки ежедневной дозировки
ПУСТОТА!!!
В первую секунду я просто стою, ни о чем не думая. Сознание с удивлением обнаруживает себя посреди остановившегося механизма жизни. Страх приходит позже, но и он не приносит ощущения катастрофы – все-таки у меня запас таблеток на несколько месяцев вперед. Я просто не понимаю. Смотрю в пустую ячейку ежедневной дозировки и не понимаю.
Ну хорошо. Заказчик появился в два, за полчаса мы все обговорили. Я выпила свои таблетки в три. Две продолговатые розовые и одну круглую, совершенно белую. Но где в таком случае моя вечерняя доза? Воспоминания двойной фиксации не рвутся, и в них нет никаких таблеток в восемь вечера. Зато есть дождь, забрызганные грязью резиновые сапоги, пустая маршрутка на кольце у метро. Нездешне-смуглый водитель отошел покурить с собратьями по коммерческому извозу, и я сижу совершенно одна напротив открытой двери, рассматриваю дрожащие косые прочерки дождя на расстоянии вытянутой руки. Пытаюсь угадать хоть что-нибудь осмысленное в порывах пропитавшегося рекой ветра.
СИГНАЛ!!!
Контрольный выстрел в забывчивость и полудрему.
Повторное напоминание о смерти ставит многое на свои места, и эти девяносто секунд уходят у меня на то, чтобы переложить таблетки откуда-то из следующего месяца в сегодняшнюю, ошибочно опустевшую ячейку.
Вот и все.
Долго мою руки. Мыло сначала антибактериальное, затем обычное. И снова антибактериальное. Оно сушит кожу, и я надеюсь, это успокоит мой покрасневший, болезненно распухший у ногтя указательный палец.
На столе, бесформенно и одутловато, стоит сумка. Сквозь успевшую высохнуть от капель дождя кожу проступают внутренности – приблизительные очертания, сглаженные границы предметов. Но сил ее разобрать у меня сейчас нет. К тому же существует старинное, практически безотказное правило. Не уверена, что смогу сейчас внятно его сформулировать, но смысл, как всегда, точнее слов: сумка ждет. Как и грязные сапоги в прихожей, мокрый зонт неизвестного месторасположения. И беспокойство. От невозможности вспомнить свое сегодняшнее лицо в зеркале. Это как пустая ячейка ежедневной дозировки, хотя день еще не окончен. Покинутая, опустевшая ячейка памяти. Воспоминание бесследно исчезло вместе с вечерней восьмичасовой дозой. И, честно говоря, я ему благодарна: пытка зеркалом – это единственное, к чему я так и не смогла привыкнуть. И дело даже не в заострившихся скулах, бледной нездоровой коже, не в отсутствии света за провалами глаз – все это худо-бедно убирается косметикой, хотя и требует определенной сноровки (подводить глаза, например, нужно очень осторожно – они и так в пол-лица, а помада не должна быть чересчур яркой, чтобы не подчеркивать лишний раз мраморный холод щек). Просто изменения настолько быстрые и катастрофичные, что я перестала себя узнавать. Буквально: мой внутренний образ, внутреннее представление о себе элементарно не успевает перестраиваться, он, этот образ настолько разошелся с наружной физикой лица, что при очной ставке в ванной они зачастую даже не здороваются. Но хуже всего не это. Хуже всего – и я знаю, что окружающие при виде меня чувствуют то же самое, – единственное, чего мне по-настоящему хочется, когда я смотрю на себя в зеркало – это отвести глаза. После того, как пройдет шок узнавания и оцепенение – отвести глаза.
Подхожу к полке c CD, провожу указательным пальцем по стопке пластмассовых коробочек. Палец отзывается болью, но безошибочно находит нужную пластинку.
Goldfrapp. Бинарная смесь опустошенности и подступающей к горлу истерики – это я.
В жизни каждого из нас есть место небольшому и бессмысленному подвигу – например, не разрыдаться до окончания пластинки. Беру в руки пульт и под выворачивающие наизнанку первые такты Lovely Head усаживаюсь на диван.
Первая композиция всегда самая трудная. Спокойный расслабленный голос убаюкивает и замедляет, убеждает не тратить остаток сил и дня, неподвижность – лучшая подруга, пусть несколько бесчувственная и неживая, зато всегда под рукой. Это звучит так убедительно, так многообещающе, но между куплетами пространство разрывает жуткий наэлектризованный свист, почти визг, он с силой встряхивает тело от макушки до пяток, забрасывает тревожность на стратосферную высоту и с ненавистью швыряет меня назад, к излучине вкрадчивого негромкого вокала. Особенно душераздирающе это соло в самом конце Lovely Head, и остается совершенно непонятным – то ли это задыхается в предсмертной тоске пропущенный через электронную мясорубку секвенсора женский плач, то ли это так теперь научились настраивать гитары.
Непереносимые для слуха звуки обрываются ровно в тот момент, когда кажется – неоткуда больше взять сил, чтоб держаться.
Дальше будет легче.
Дальше будет гениальная Paper Bag, во время которой я снова вспомню про алкоголь, но это опять не отзовется во мне никакими желаниями – так, спокойная констатация факта, сфокусированный зум на давным-давно отделившемся от меня прошлом, объемные проценты как мера концентрации внимания – банально, а потому сверхнадежно. Будет странноватая Human, по структуре похожая на обычный поп-шлягер, с припевом и ритмом, и только тягучий гипнотический голос и проступающий время от времени на мелодической ткани характерный, чересчур высокий полусвист-полускрежет дают понять – все не так просто. Будет наконец Plots, нудная и удручающе неэффективная подготовка к главному испытанию альбома – Deer Stop. Переживи я ее, там рукой подать и до Utopia – ослепительной до обожженной сетчатки горной вершины, запредельного и бесконечного, как выход в открытый космос, падения. До драгоценных, матово-платиновых мгновений беспечности и безрассудства… Но вязкое и густое, приправленное струнными вступление Deer Stop не оставляет мне шансов. Женский вокал больше не содержит слов, в нем безысходность, загробная тоска, отчаяние, боль – все что угодно, только не слова живого человека. Голос тянет из меня жилы, вытаскивает перекрученные в спирали остатки веры и сил, тревога с беспокойством зажмуриваются перед самым страшным промежутком, я помню таймер наизусть: два пятьдесят – три двадцать, это время, когда женщина по имени Элисон Голдфрапп окончательно стянет с себя кожу, выдавит свою полужидкую тягучую жизнь через голосовые связки наружу. Расскажет окружающему миру мою самую сокровенную тайну – я родственница дождя. У дождя нет больше прямых наследников, только я. И если я сейчас не заплачу, никто уже не заплачет. Мир высохнет, покроется пылью, и растрескаются перегоревшие, обуглившиеся сердца…