Страница 54 из 134
- Как мило он, видимо, отзывался о нас!
- А где же ее подпись? - спросил я.
- Ее? - удивился отец. - Кого - ее?
- Слушай, не надо притворяться, он же собирался именно ей о нас рассказать.
Отец с преувеличенным изумлением вертел в руках открытку.
- Верно, ее подписи нет. Я тихонько кашлянул.
- Все дело в отсутствии места, она просто здесь не поместилась.
- Ну, конечно, - кивнул отец.
- А может быть, - предположил я, - она слишком стара, чтобы подписываться.
- Разумеется! - воскликнул отец и хлопнул себя по лбу. - Вот и разгадка: у бедняжки руки скрючены подагрой.
Письмо, которое отец написал в ответ, было одним из самых любезных писем, какое когда-либо посылалось полудюжине незнакомых адресатов. Вся сердечность, которую на службе отец годами подавлял в себе, выплеснулась в этих строчках. Но едва письмо ушло, отец снова впал в раздумье; в музее он теперь был еще неприветливее, чем обычно.
Со мною творилось то же самое, просто мы с отцом были уже не здесь, души наши пребывали, в Калюнце. К счастью, в школе у нас то и дело проводились собрания, поскольку коричневые должны были постоянно слушать всякие речи; а во время них очень здорово можно отключиться. Только на уроках я слишком часто бросался в глаза; очень уж глупо - у меня делался такой вызывающе мирный вид, стоило мне только подумать о Калюнце и всех милых его обитателях... а ведь известно, что молодежь теперь должна быть воинственной.
Но лучше всего бывало дома, по вечерам. Мы обычно укладывались спать пораньше, потому что угля у нас было в обрез; но тем не менее зачастую не спали еще и далеко за полночь, все пытаясь представить себе, как замечательно должны выглядеть гости барона. Отец немного разбирался в почерках, а имена - если только иметь к этому чутье - тоже рассказывали о многом, так что у нас сложилось вполне четкое представление о каждом из наших далеких друзей. И началась захватывающая игра.
- Итак, - сказал однажды отец, лежа в постели, - как выглядит граф Станислав?
- Бледный, - затараторил я, - длинный, тощий, сутулый, тщательно, с любовью расчесанные волосы, одет в темное, на локтях и на заду одежда немного блестит, пальцы как у паука, ноги при ходьбе подгибаются...
- Цвет глаз? - спросил отец, перебивая меня.
- Черный или серый.
- Безукоризненно, - сказал отец, - ни одной ошибки. Теперь ты спрашивай.
В результате этой игры мы невероятно сроднились с нашими друзьями. Частенько отец перед тем, как заснуть, неожиданно опять включал свет, потому что мы были твердо уверены, что за гардеробом стоит и корчит рожи дантист Ладинек, который, по нашему мнению, был очень не прочь позабавиться, когда для этого нет абсолютно никаких оснований. Только одну особу мы упустили из виду: бабушку барона. Мы чувствовали, она что-то имеет против нас, но не признавались в этом друг другу, не хотелось нам думать, что в Калюнце кто-то недружелюбно к нам относится.
А потом опять пришла почта, на сей раз письмо. Начинал его барон. Уже лег глубокий снег, писал он, и если не появятся волки, то эта зима обещает быть одной из самых тихих и уютных за долгие годы. "Поистине, это горе, господин доктор, что вы не можете освободиться к Новому году".
- Волки! - завопил я. - Ты только подумай: настоящие волки!
- Гм.
Мы снова углубились в изучение письма. Первым делом посмотрели, не подписалась ли на этот раз бабушка барона, но нет, ее подпись опять отсутствовала. Однако тем обстоятельнее писали другие: из этого письма мы узнали больше, чем мог бы нам сообщить самый добросовестный детектив. Полковник, например, жаловался на сердце; в 1917 году ему пришлось изрядно поволноваться из-за грубостей в казино, поэтому он и вынужден был тогда подать в отставку, и теперь носился с мыслью внедрить в продажу новый порошок от насекомых. Для графа Станислава, особенно задушевного отцова друга, нет ничего, если не считать чтения стихов Рильке, более прекрасного, чем рано утром, в сумеречной еще столовой, при свете гинденбургской горелки съесть яйцо всмятку, слушая при этом потрескиванье древоточцев. Рохус Фельгентрей, оказалось, был школьным учителем, преподававшим биологию до того, как он на прогулке со своей любимой ученицей Хердмуте Шульц поддался чарам Калюнца; Рохус Фельгентрей долго и пространно расписывал голубого зимородка, полет которого он (разумеется, вместе с Хердмуте) видит каждый день, проносясь на лыжах вдоль Преппе, маленькой, незамерзающей речушки. "Ах, что за неземная голубизна! Да, господин доктор, она заставляет вас верить, заставляет мечтать!" Дантист Лединек, впрочем, другого от него нельзя было и ожидать, писал о вещах более реальных. Он стрелял лесных голубей, много спал, хорошо ел и вновь расхваливал горничных. Что же касается господина Янкеля Фрейндлиха, который радовался возможности приветствовать отца как партнера по шахматам, то он оказался хлеботорговцем. "Но в Калюнце забываешь, кто кем был. Достаточно неделю по вечерам послушать, как в кухне у плиты колют свежую сосновую лучину, и Вы навеки отрешитесь от самого себя".
После этого письма тоска по Калюнцу дошла у отца до таких масштабов, которые уже трудно было даже оправдать. То, что он на следующий день каждому из наших новых друзей написал по' бесконечно длинному, экзальтированному письму, это еще с полбеды. Но самым роковым оказалось то, где он их писал. Он писал их на службе. Вдобавок, не скупился на фразы, вроде того, что теперь, когда новый директор - член нацистской партии, даже набивка чучел приобрела мировоззренческий характер. "Ах, - писал он в этой связи графу Станиславу, - как я завидую Вам из-за вашего вне времени тикающего древоточца!" То, что это не может кончиться добром, было совершенно ясно. И это добром не кончилось.
Отцу дали задание сделать чучело из орла, умершего в Зоологическом саду. Эта дряхлая облезлая птица производила удручающее впечатление. Отец сглотнул слюну и сказал:
- Да, хорошо, я это сделаю.
Но тут-то и вышла загвоздка. Человек, сопровождавший сторожа, который принес орла, вытащил из портфеля меч. Этот меч, сказал он, щелкнув каблуками, орел должен держать в когтях.