Страница 22 из 134
Как бы то ни было, но даже на рождественской ярмарке мы встретили одного из детей Эде-пагоды. Это был самый печальный и самый длинноносый мальчик, какого мы когда-либо видели. В день открытия мы познакомились с его матерью. Она была хозяйкой павильончика для игры в кости, помещавшегося под боком у Пергамского музея, на самом темном пятачке ярке освещенного парка. Весь инвентарь павильончика состоял из подноса, кожаного стаканчика, двенадцати лиловых плюшевых медвежат и маленького чемодана, полного утешительных призов. Главной приманкой у фрау Фетге был старенький фотоаппарат, который она выставляла как возможный главный выигрыш.
В разговоре с нею отец выяснил, что у нас есть общие знакомые, а именно Красавчик Оскар, который делал моментальные рисунки. На октябрьской ярмарке в Штеттине он говорил фрау Фетге, что в декабре намеревается приехать в Берлин. Так что вполне естественно, разговор коснулся Эхнатона.
В то время, когда Эхнатон Фетге появился на свет в бродячем фургоне, Эде-пагода, его отец, подделывался не под азиата, а под египтянина. Фрау Фетге тогда уже довольно давно танцевала у него в балагане танец с покрывалами. А поскольку Эде-пагоду нельзя было назвать человеком необразованным, то он дал фрау Фетге псевдоним: Нефертити де Кастро, а их общий сын, благодаря длиннющему и вправду немного похожему на египетский носу, был внесен в метрическую книгу, несмотря на протесты чиновника, под именем Эхнатона Фетге,
С тех пор минуло почти восемь лет, и печаль Эхнатона по поводу забывчивости его отца дошла за эти годы до таких пределов, что он даже перестал протирать свои маленькие, постоянно запотевающие, никелированные очки. Он просто смотрел поверх них, как будто они только что запотели.
Мы прилагали все мыслимые усилия, чтобы немного подбодрить Эхнатона, ведь в конце концов скоро рождество, и для нас было бы непереносимо знать, что в святой вечер какому-нибудь мальчику также грустно, как Эхнатону. Но сколько мы ни стояли с ним перед гигантским колесом, изукрашенным синими и красными лампочками, или перед жаровнями с миндалем, от аромата которого захватывало дух, он веселее не становился.
И тут на помощь нам пришел случай.
Как раз напротив выставки уродов и редкостей Эде-пагоды оставалась свободной крохотная площадка, ярко освещенная прожекторами Эде. Мы все удивлялись, что никто ее не занял, очень уж удобно она расположена. Главное, там не обосновалось никакое увеселительное заведение, которому Эде со своей выставкой наверняка подпортил бы коммерцию.
На третий день рождественской ярмарки отец, которому всегда до всего было дело, вдруг заявил:
- Не знаю, не случилось ли чего с этой площадкой?
- А что такое с ней должно было случиться? - ворчливо осведомился Эхнатон.
- Надо выяснить, - сказал отец.
Он взял нас за руки, и мы пошли в контору по распределению торговых мест; она помещалась возле Купферграбена, в каюте списанной баржи, некогда возившей яблоки.
- Я тоже ничего не понимаю, - сказал шеф конторы. - Пауль собирался еще позавчера прибыть на Силезский вокзал.
- Пауль? - в нетерпении спросил отец. - Уж не Пауль ли Иенте из Укермарка со своим ослом-математиком Францем?
- Он самый, - кивнул шеф. - Только вот Франц уже слишком стар, чтобы считать, и Пауль заставил его крутить детскую карусель.
- Всемилостивый боже! - воскликнул отец. - Ему же самое место возле Эде-пагоды!
Против этого, сказал шеф, он никаких возражений не имеет.
- Какие могут быть возражения, - вздохнул отец. - Паулю и так в жизни не везло.
Не повезло ему и на сей раз. Ни на одном из путей Силезского вокзала, куда мы отправились в тот же вечер, не обнаружилось товарного вагона с каруселью и ослом. Однако отец не успокоился до тех пор, пока не добился разрешения поискать на подъездных путях, у погрузочной платформы.
Мы с Эхнатоном отстали и увидели только, как отец исчез в морозно-сверкающей тьме, среди запорошенной снегом путаницы рельсов, похожей на огромного высохшего паука.
Через некоторое время он вернулся, едва переводя дух.
- Кусачки! - крикнул он еще издали. - Раздобудьте кусачки!
Мы тут же бросились на поиски, хотя понятия не имели, для чего отцу вечером, в половине девятого, на путях Силезского вокзала понадобились кусачки. К счастью, на платформе был домик, где хранились инструменты дорожных рабочих, дверь его оказалась незапертой, и среди всякого хлама, попавшегося нам под руки, мы отыскали ножницы для резки проволоки и, схватив их, кинулись обратно.
- Отлично! - воскликнул отец при виде ножниц. - Идемте со мной!
Мы, спотыкаясь о шпалы, пошли за ним.
Вдруг впереди мы услышали глухой треск и стук, и в то же мгновение из-за кулис ночи появился заметенный снегом товарный вагон.
- Вот и Пауль! - кричал отец. - Мы уже почти пришли! Они по ошибке запломбировали его вагон, - задыхаясь, объяснил он. - Когда поезд прибыл, Пауль спал, вот вагон и загнали на запасной путь.
- Отто! - донесся из вагона измученный голос. - Отто, это ты?
- Да! - крикнул отец, уже перекусывая проволоку пломбы; мы втроем рванули раздвижную вагонную дверь, и в свете шипящей карбидной лампы появилась сперва страдальческая седая морда Франца, осла, а потом из темноты позади него - золотой кант на старой капитанской фуражке Пауля Иенте.
Пауль приветствовал нас так, словно вернулся с Северного полюса, даже Эхнатона он несколько раз бурно заключил в объятия.
Правда, Эхнатон в этот вечер интересовался совсем другим, а именно Францем. Все время, что тот, пыхтя и послушно кивая, тащил в направлении парка повозку с пучеглазыми лебедями, оленями, тиграми и прочими принадлежностями карусели, Эхнатон вел его за недоуздок, ободряюще похлопывал по шее и дружески уговаривал, когда осел, дрожа, останавливался перевести дух.
Было еще слишком рано, чтобы идти к месту стоянки Пауля Иенте, поэтому мы прошли мимо собора, позади музея; фрау Фетге дала нам подкрепиться кофе из своего термоса, а Франца мы тщательно со всех сторон обтерли соломой.
После полуночи в парке стало пустеть, теперь Пауль со своей тележкой мог спокойно лавировать среди мерцающих заснеженных дорожек.