Страница 102 из 134
Как происходило само воссоединение, не знаю. Напрягая все свои силы, я притащил Бруно к парничку. Там он чуть было не вырвался от меня, но тут сын его стал требовать свой завтрак - и Бруно растаял, как масло. Весь сияя от незаслуженного отцовского счастья, он бочком протиснулся в парничок. Я еще немного подождал, но поскольку ни разбитых стекол не посыпалось, ни сильной брани не раздалось, ушел восвояси. Один лишь господин Кувалек, еж, высунулся в дверную щель и обнюхал воздух.
3 ноября. Опять приходится сидеть в комнате в пальто, выпуская изо рта серебряные клубы пара. Цветочки-деточки дуют в озябшие ладошки, пытаясь согреться. Бородавчатому Кактусу легче, он то и дело погружается в сон, видит свою знойную мексиканскую родину и просыпается несколько обогревшись. Цветок - его отцвел и опал, ношу его в бумажнике, чтобы почаще напоминать себе о том, сколь прекрасным может стать и безобразное.
4 ноября. Добыть бы торфа теперь! Деточки мои, как бы мы с вами согрелись, не правда ли? Муха, верно, боится, что крылья ее обледенеют, и передвигается только пешком.
Что может значить столь долгое молчание Хульды? Иной раз кажется, пусть бы уж лучше пугала меня своей таинственной почтой. (Лучше потусторонние признаки жизни, чем вовсе никаких.) Не пройтись ли как-нибудь невзначай мимо ее дома? А что, по думай-ка об этом, Альбин. Хорошенько подумай.
5 ноября. Легче всех из нас приходится все-таки спящей красавице Фиалке. Суровое воспитание сапожника неожиданно пришлось ей кстати. Она вообще не замечает холода. Или то говорит в ней чувство благодарности, и она потому лишь делает вид, что не мерзнет, что не хочет никому причинять неприятностей? (Тогда это в ней от меня.)
Как бы там ни было, а навестить сапожника все же надо бы. (Благо ботинки - спасибо Хульде - снова целехонь-ки!) Но тогда нужно ведь что-то подарить ему в ответ? Осенило: подарю-ка я ему Араукарию. Чудесная мысль. Да, да, опускай себе ветви, сколько тебе будет угодно, несносное растение, довольно я терпел твое притворство.
Какие успехи, однако ж, делает прусская муштра! Сапожнику все-таки удалось вырастить каменную фиалку! Он взгромоздил ее на какое-то возвышение в своей темной мастерской и сидит перед ней как завороженный, не сводя с нее глаз. Ни на меня, ни на Араукарию он даже не взглянул. Соседи его поговаривают, что он уже несколько недель не принимал пищи. Это-то справедливо: кто воспитывает в прусском духе, тот и сам должен жить так же. Жаль только его фиалки. Хорошо хоть, что одну из них удалось спасти.
Да, но Араукария-то снова здесь...
6 ноября. Удары судьбы так и сыплются на меня один за другим. Прогуливаюсь сейчас будто ненароком мимо дома Хульды и кого же я вижу - рука об руку с улыбочками выходящих из подъезда и залезающих в весело бибикающий, мебелью и всякой домашней утварью нагруженный драндулет? Хульду и этого кладбищенского сторожа. На нем все еще фрак горелого цвета с белой, хотя и искусственной, гвоздикой в петлице, которую Хульда, прежде чем дать мотору чихнуть, несколько раз придирчиво и любовно поправила. Я стоял, спрятавшись за афишную тумбу, до тех пор, пока они не скрылись из виду, протарахтев в сторону городской окраины. Потом в нерешительности побрел домой.
Она называла его Рихардом...
7 ноября. Случилась загадочная вещь. Лежу я себе, дрожа от холода, на постели и пытаюсь согреться мыслью о том, что всего через пять месяцев снова будет весна. Вдруг слышу шум многочисленных шагов на лестнице, шаги все ближе и ближе, наконец смолкают у моей двери. "Здесь", - произносит чей-то голос, раздается стук, я поспешаю к двери, открываю и, коротко кивнув, входят: двое полицейских, директор Ботанического сада, душеприказчик по бабушкиному завещанию, какой-то не знакомый мне господин, дама с записной книжкой и еще один неизвестный с голубоватой татуировкой на тыльной стороне руки и в тугом кожаном пальто. На вздернутые мной, в знак того, что, мол, сдаюсь, руки, никто из них не повел и глазом. Человек с татуировкой кстати, вытатуированы у него на руке розы - довольно бесцеремонно отодвинул меня в сторону и вся компания - под насмешливые взгляды хулителей цветов, обретающихся в нашем доме, которые заглядывали в открытые, охраняемые полицейскими двери, - прошествовала к подоконнику, прямехонько к цветочкам-деточкам. "Ага, вот и она", - произнес душеприказчик, взяв горшок с Араукарией в руки и рассматривая ее на свет. "Гм", - сказал он затем и передал ее директору Ботанического сада. Тот постучал по горшку, поковырял землю и даже надкусил один из листочков, придав лицу задумчивый вид. "Гм", сказал он затем и передал цветок незнакомому господину, который поставил его на стол и стал разглядывать с какой-то деланной брезгливостью на лице. "Ну же, - сказал ему душеприказчик, - ваше слово!" Щелкнув каблуками, господин сказал, что присоединяется к мнению коллег. Ведет ли она стенограмму, спросил душеприказчик даму. Та обиженно кивнула. "Я обо всем сообщу вам после", - сказал мне душеприказчик, и вся компания, коротко кивнув на прощание, так же внезапно исчезла, как и явилась.
8 ноября. Нет, я не выдержу этой пытки неизвестностью. Пусть Кактея (то бишь Доротея) сносно отнеслась к Бруно, но кто гарантирует мне, что он точно так же относится к ней и младенцу? Как вспомню о разбитых в парничке стеклах...
И снова судьба не щадит меня, издеваясь над самыми чистыми моими намерениями: отец Кактеи, тот самый кладбищенский сторож, вместе с весело напевающей Хульдой переселился в парничок; проходя, я видел, как они сгружали стиральную машину с драндулета.
11 ноября. Подавлять и дальше тревогу за Кактею не было сил, и я незаметно прокрался к участку Бруно. Его невозможно узнать. Все тщательнейшим образом выкорчевано и вычищено, посреди огорода тлеет еще небольшая кучка золы, оставшаяся от того костра, на котором не просто сгорели сорняки, но была предана сожжению целая сорняковая эпоха, уступившая место эпохе любви. Стекла в парниках снова все на месте; выставленные для проветривания ящики из-под цветов сложены в аккуратные пирамиды. Любовный порядок во всем виден и внутри парников. Нигде ни одного горшечного черепка, ни не подправленных вовремя усиков растений; а в одном из самых светлых парничков обнаружились и сами любящие голубки: тесно прижавшись друг к другу, они стояли у стола с перегноем и рассаживали по горшочкам мать-и-мачеху. При этом Бруно равномерно дрыгал пяткой, опиравшейся на дощечку, которая соединялась с коляской, мягко ездившей туда-сюда на своих шинах с белым, кружевным куполом сверху. С некоторой опаской изучил я кучу компоста, но ни букета хризантем, ни кактусового отростка среди высохших сорняков не заметил.