Арабеска зеркал

Юбилей… Аркадия Павловна знала, что любая дата в ее памяти всегда запечатлевалась каким-то запахом, вкусом, прочно и устойчиво ассоциировалась с какой-то историей. А что, собственно, такое юбилей? Когда-то ей казалось, что опыт, спрессованный во времени, теперь напрашивалась другая метафора. Юбилей ─ чемодан событий, непреложность которого внушает бессилие. Ведь несмотря на то, что год от года он становится все тяжелее и тяжелее, его непременно нужно брать с собой в следующую дату…

Она распахнула дверь в свою гардеробную. Это была целая комната, в которой хранились концертные платья, обувь, аксессуары, украшения. Последнее время гардеробная навевала приятные воспоминания. Аркадия Павловна любила здесь бывать… Кресло бесшумно перемещалось по ковровому покрытию. Несмотря на то, что одежды здесь было очень много, Аркадия Павловна помнила, где может висеть шелковое черное платье. «Ну, где же Варя? Почему она не заходит ко мне? Не желает доброго утра?» Она не успела подумать об этом, как в дверь раздался робкий стук. Аркадия Павловна знала, что Варя не будет ждать ответа. Но это был ритуал, раз и навсегда заведенный, существовавший между ними с тех самых пор, как Варя стала домработницей, верным оруженосцем, медсестрой, матерью, а заодно отцом стареющей Аркадии. Он устанавливал дистанцию, олицетворял собой обожание, наивный трепет, который Варя до сих пор испытывала к таланту и личности Адочки Павловны. Только ей позволительно было так называть примадонну.

Дверь распахнулась, и Варя медленно вошла в комнату, держа перед собой поднос ─ тяжелый, винтажный, с ручками в виде фруктов, ─ с серебряным кофейником и тарелкой дымящейся овсяной каши. На подносе привычно стоял бокал свежевыжатого апельсинового сока в окружении атрибутов сытного разнообразного завтрака ─ тостов с сыром, круассанов, малинового джема, клубничных оладий. Аркадия Павловна ела мало и много раз просила Варю не готовить для нее такой обильный завтрак. Но Варя никак не могла перестроиться, поскольку ее акт служения выражался в том, чтобы сытно и вкусно накормить. А служить Варя умела…

─ Доброе утро, Адочка Павловна! Как вам спалось сегодня? И что это вы делаете с утра в гардеробной? Нет чтобы дождаться завтрака в постели. Вам нужны силы, чтобы выстоять завтрашний день…

Аркадия собралась было разозлиться: «Что это она себе придумала… Что я, малый ребенок, что ли? К черту такую опеку!» Но, увидев лицо Вари ─ постаревшее, выцветшее, словно поблекшее, ─ она передумала сердиться. В этих потухших глазах, так и не знавших женской весны, материнства, было столько вселенской любви и заботы, что досада растворилась в Аркадии без остатка. Последнее время она осознала, как привязалась к Варе и что Варя значит в ее жизни. «Нет на свете более близкого человека, чем эта одинокая, стареющая женщина, которая всю свою преданность, неизбывную нежность так щедро изливает на меня! И Бог его знает, кто в нашем тандеме играет теперь роль первой скрипки? Я ─ еще более одинокая, окончательно состарившаяся ─ уж точно не отвечу на этот вопрос». Аркадия улыбнулась ей милостивой улыбкой. Так вдовствующие королевы царственно выражают благосклонность своим верноподданным.

─ Доброе утро, Варя! Мне не спится… И, пожалуйста, не воспитывай меня сегодня. Беллочка еще не звонила?

─ Да как же не звонила! Уже несколько раз… Только я сказала, что вы еще спите и что вас никак нельзя будить.

Аркадия Павловна досадливо поморщилась.

─ Ну, так давай быстрее завтракать и одеваться! Ты же знаешь, что сейчас начнутся визиты. Ты что же мне предлагаешь, встречать гостей неодетой?

Это тоже была раз и навсегда заведенная традиция. Варя знала, что Аркадия до безумия не любит свое обнаженное лицо. И если на нем не было искусно сотворенного Беллочкой макияжа, который маскировал возрастные изменения кожи, подсвечивал ее, матировал веки, подчеркивал разрез глаз, Аркадия чувствовала себя раздетой и до неприличия беззащитной. А это не про Аркадию Павловну… Варя поспешила поставить поднос на изящный столик и суетливо направилась к ней, но та остановила ее взглядом прозрачно-зеленых глаз.

─ Оставь меня, Варя, не мельтеши перед глазами, ─ проворчала она и взяла запотевший стакан сока…

Есть не хотелось, но Варя была права: силы понадобятся однозначно!

─ Вот еще никуда не уйду! Ешьте при мне… А то знаю я вас… Поклюете, как птичка. А силы где взять?

─ Что ты все про силы? Ты на ринг меня что ли готовишь?

Наигранное раздражение l'enfant terrible2 и любящая мамочка, пеняющая своему капризному чаду, ─ типичный рисунок их коммуникации, по привычке предъявляемый миру, не мог уже никого ни обмануть, ни запутать.

─ Ну, сегодня опять налетят коршуны! Все-то им от вас чего-то надо… Все не угомонятся никак!

─ Варя, хватит причитать. Какие коршуны? Ты все могилки перепутала… Сегодня будет близкий круг. И нечего меня от них защищать!

─ Как же не защищать вас? Вы после их визитов сама не своя… Что, скажете нет?

─ Варя, Варя… Твоя забота не знает границ! Я знаю тебя и верю, что ты обо мне беспокоишься. Но, право, ты преувеличиваешь… Конечно, сейчас я устаю от приемов, не то, что раньше! Не поверишь, я только сегодня с утра думала: может, черт с ним, с юбилеем! Попросила бы тебя позвонить и отменить все визиты… Лежала бы в кровати, смотрела фотографии, слушала самые удачные партии, пересматривала любимые фильмы… Но такая все это скука! Нет, лучше гости, которые заставляют меня быть в тонусе! Хотя люди утомляют меня последнее время, даже самые близкие. Но с ними я чувствую себя живой, просыпается былая конкуренция, оживают страстишки. Я в привычной стихии, как на ринге, где можно либо пропускать удары, либо наносить их… А, впрочем, зачем я тебе все это говорю?

─ Вот именно… Вы ешьте лучше! Почему к каше едва притронулись?

─ Варя, я сегодня позавтракала и так плотнее, чем обычно. Никак ты не услышишь меня и кормишь, как слона.

Это была обычная пикировка, не более эмоциональная, чем всегда.

─ Вы уже выбрали платье, в котором сегодня будете гостей принимать?

─ Да. Помнишь черное шелковое?

─ Да куда уж мне запомнить. Вон у вас их сколько. Нужно что делать с ним или просто помочь надеть?

─ Просто помочь надеть, Варя!

Теперь уже более стремительно, как будто всем видом показывая, что на этот раз возражений она не потерпит, Варя, встав за спиной у Аркадии Павловны, покатила коляску по направлению к гардеробной.

─ Какая же ты все-таки упрямая, Варя! Ведь сказано же, не тяжело мне…

─ Чижало, не чижало, какая разница, Адочка Павловна! А мне приятно…

Варя аккуратно, словно хрустальную вазу, облачила хозяйку в шелковое длинное черное платье, в котором Аркадия была похожа на графиню… Так шел ей черный цвет. Удачно, что длина его прикрывала компрессионные чулки. Варя, присев перед Аркадией на корточки, надела домашние туфли с пушком.

─ Звони Белле!

─ Да не волнуйтесь вы так. Сейчас наберу. Пусть придет и порадует мою голубу…

Аркадия улыбнулась про себя, как всегда бывало, когда Варя позволяла себя такую фамильярность. Но внешне осталась строга:

─ А что это ты фамильярничаешь со мной?

─ Вот-вот, голуба и есть…

Варя давно уже привыкла к их словесным перестрелкам и воспринимала раздражение Аркадии, направленное против чрезмерной опеки над ней, как игру ─ несерьезно, ─ всегда лукаво ее поддерживая.

─ Варя, пока буду ждать Беллу, хочу побыть одна! Отвези меня в кабинет…

─ Конечно, отвезу! А то что ж это я? Пока пыль тут буду гонять, вас заставлю ее глотать, что ли?

─ Вези уже, ─ прикрикнула Аркадия Павловна, но глаза ее потеплели и морщины множеством лучиков привычно разбежались к вискам.

Аркадия Павловна любила свой кабинет ─ небольшую комнату, пространство которой было тщательно продумано, со вкусом обставлено мебелью из массива красного дерева. Здесь ей всегда было уютно, безопасно и комфортно… Вдоль стены стояли книжные шкафы-витрины, наполненные цветными корешками книг. Напротив окна ─ письменный стол на гнутых изящных ножках, симметрично оттеняемый фикусами, кожаное рабочее кресло. Она любила бывать здесь одна, читать, размышлять над прочитанным или просто вспоминать… Когда тебе уже восемьдесят, что еще остается? Для этого Аркадия Павловна всегда пересаживалась в роскошное, обитое натуральной кожей, украшенное резьбой по дереву кресло, напоминавшее ей трон. Но особой ее гордостью было антикварное бюро ХVIII века с ручками из слоновой кости, множеством выдвижных ящичков разной величины, каждый из которых уже давно нашел свое применение. Здесь Аркадия Павловна хранила фотографии, письма, рецензии на свои спектакли, публикации ее интервью. Последние лишь потому, что они были собраны главным мужчиной ее жизни ─ мужем Левушкой. Но самое главное, этот экзотичный секретер был оснащен секретным механизмом, который открывал потаенную утробу с ее дневниками. Аркадия Павловна уже давно подумывала, а не взяться ли ей за мемуары? Коллеги по цеху, да и смежным цехам ведь пишут? Но эта мысль как раз отторгала ее от мемуарных изысканий. Уж очень не хотелось быть похожей на всех… Несколько лет назад она вела переговоры с одним известным журналистом ─ Андреем Звягинцевым, ─ который взялся помочь ей в этом. Раз в неделю он приходил к ней, и она передавала ему записи, которые наговаривала на диктофон в течение недели. Они что-то прослушивали вместе, Андрей всегда задавал уточняющие вопросы. Она была неглупа, очень тонко чувствовала людей и видела, что этот мальчик (которому, правда, было уже сорок два) не всегда, как бы это сказать… одобряет ее. Или, может, ей так казалось? Как бы там ни было, эта версия имела право на существование. В ее воспоминаниях ─ так же, впрочем, как и в жанре оперетты, ─ было все: горькие отметины памяти, счастливые звуки юности, разная правда собственной подлинной жизни, пряные, пикантные подробности светских скандалов. В них были истории, хоть и сильно приукрашенные ею, все равно трактовавшиеся неоднозначно. Аркадия Павловна злилась, что, даже не зная всей правды, Андрей робко пытался их залакировать. И когда через неделю он зачитывал ей наброски ее мемуаров, она грустила, соприкасаясь с засахаренными, заглазурированными фрагментами своей жизни ─ не слишком настоящими, а потому сиропно-приторными. Ведь все равно на очной ставке с мирозданием, историей, театром, веком выяснится, что она совершала поступки, резкие повороты, ставя на карту свою актерскую судьбу и человеческое достоинство, не всегда по совести. Для нее это имело огромное значение: делать свободный выбор своего бытия. Это значило придать тот или иной смысл бытию вообще, выдвинуть тот или другой образец поведения, которому будут подражать, подтолкнуть всех на путь, избираемый одним. Аркадия Павловна искренне считала, что пред собственной совестью личность лишь тогда достойна своего имени, когда она, вопреки своей слабости, перед всеми и вся отстаивает свою правоту. Но инстинкт самосохранения в жизни вел ее привычными тропами благоразумных, менее эксцентричных выборов. Конечно, ход земных дел при этом ни капельки не менялся, просто сметая, отбрасывая с дороги упрямую человеческую пылинку. С такими воспоминаниями трудно было сталкиваться даже в своих мыслях, а уж наедине со всеми ─ пока эту запредельную откровенность невозможно себе даже представить… В какой-то момент она устала обсыпать себя сахарной пудрой, но поскольку просто, по-человечески сказать Андрею о том, что устала от лжи, она не могла, Аркадия Павловна не придумала ничего лучше, как поссориться с ним. Она отчетливо помнит, что однажды, после знакомства с довольно объемным фрагментом своих мемуаров, она позвонила ему по телефону, надменно и презрительно сообщила, что больше не нуждается в его услугах. Такие мемуары способны очернить ее современников, рассорить ее с ныне здравствующими. И вообще наделают много шума! Напрасно Андрей пытался убедить Аркадию, что ничего сам не придумывал, что это была литературная и стилистическая обработка ее воспоминаний, что он готов поправить фрагменты, которые так возмутили Аркадию Павловну. Она была непреклонна. Звягинцеву отказали от дома. Но эта история продолжала мучить ее. И вскоре очередная его попытка достучаться до нее увенчалась успехом. Хотя больше между ними никогда не было такой откровенности и теплоты, как в те дни, когда он писал ее мемуары, Аркадия Павловна предпочитала держать Андрея поблизости. «Интересно, придет он сегодня меня поздравить или нет?»

2

L'enfant terrible – ужасный ребенок, фр.