Страница 4 из 8
От приятных воспоминаний я невольно заулыбался.
- Командир, у меня экран бортового локатора погас.
Услышал я голос штурмана.
"Удивительно, но звук проник через кожу шлемофона, а не через наушники самолётного переговорного устройства". Я посмотрел на приборную доску. На ней было около тридцать приборов, но сейчас меня интересовали только два из них. Это приборы показывающие частоту вращения роторов левой и правой силовых установок. Стрелки обоих подрагивали на отметке оборотов авторотации.
"Значит оба двигателя не работают", - сделал я вывод.
Проверяю показания мгновенного расхода топлива. Так и есть, движки стоят.
- Отключить все потребители электроэнергии! - закричал я двум штурманам и второму пилоту.
Затем посмотрел на рычаги управления двигателями и сразу всё понял. Восемь минут назад, перед снижением с десяти тысяч метров, переводя двигатели из положения "Крейсерский режим" на "Малый газ", я затянул их немного дальше, в положение "Стоп". Не проконтролировав показания приборов, снизился до трёх тысяч метров. За это время, работающее авиационное оборудование и прежде всего мощный излучатель бортового локатора полностью разрядили аккумуляторные батареи.
Попробовал запустить двигатели от кнопки "Запуск двигателей в воздухе". Никакого эффекта.
На старых моделях Ту-16-х не был установлен "Замок полётного малого газа", предотвращающий беспрепятственный перевод рычагов управления двигателями во всем их диапазоне. И я, погружённый в свои приятные воспоминания, по ошибке сам выключил оба двигателя. Проектируя этот тип самолёта в начале пятидесятых годов, сталинские конструкторы не предполагали, что через сорок лет лётчики в полёте будут думать не об оборотах ротора двигателя в секунду, а об оборотах женского таза в минуту.
Меня убить было мало. Вода приближалась всё быстрее и быстрее, а я даже сигнал бедствия подать не мог. Прыгать с парашютами уже поздно. Да и бесполезно. Потому что, выбравшись из ледяной воды в индивидуальную резиновую лодку, при температуре воздуха минус четыре градуса, прожить удалось бы не больше двух часов. Внутри меня все похолодело. "Черт, это же конец. Я ведь на воду никогда не садился. Что будет, если перед приземлением я неправильно оценю расстояние от самолета до поверхности моря? Глупый вопрос. Что будет? Что будет? Любой летчик тебе скажет, что будет. Мы взмоем без тяги двигателей на восемь-десять метров над водой, а затем, потеряв скорость, рухнем на воду. При всей своей кажущейся мягкости и текучести она окажется для нас жестче бетона. Фюзеляж треснет вдоль заклёпочных швов, плоскости и хвостовое оперение сразу отлетят в стороны, позвоночники членов экипажа, не выдержав вертикальной перегрузки, противно хрустнут, разрывая спинной мозг в нескольких местах. И мы быстренько пойдем ко дну, в ясном сознании и с парализованными конечностями". Картина вырисовывалась не завидная. Сердце сдавил страх. Плечи самопроизвольно передернулись и к горлу подкатила тошнота. Я посмотрел на правого лётчика. Лейтенант вцепился в штурвал так, что его пальцы под ногтями стали белы как мел. Бледное лицо молодого парня покрывали крупные капли пота.
"Во, парадокс. У правака ни кровиночки на лице, а он мокрый как из парной вышел. Интересно, я также выгляжу, или ещё хуже?" Это мысль вытеснила из моей головы собственные переживания.
Я взялся за штурвал, слегка качнул его влево право, и в полной тишине, спокойным голосом сказал своему помощнику:
- Отпусти.
Он убрал руки на колени и закрыл глаза.
"С жизнью прощается" - успел подумать я, стараясь выбрать место для посадки более или менее чистое от льдин. Перед самой гладью Берингова моря я потянул штурвал на себя. Самолёт уменьшил скорость снижения, фюзеляжем коснулся воды и, топя отдельно плавающие льдины стеклянным носом штурманской кабины, заскользил по поверхности.
Приводнение прошло удачно. Теперь главное как можно быстрее покинуть самолёт.
Пока я занимался посадкой, два штурмана, покинув свои рабочие места, встали между мной и правым летчиком в ожидании открытия аварийных люков. Люки находились за нашими спинами на потолке кабины. Как только самолёт остановился, мы со вторым пилотом отъехали в своих креслах назад и почти одновременно сбросили люки. Я выбрался из кабины первый и не дожидаясь пока правый лётчик поможет штурманам взобраться на фюзеляж побежал к хвосту самолёта.
Автоматическая система выброса надувного спасательного плота сработала исправно. От баллона сжатого воздуха, входившего в комплект плота, оранжевый домик надулся и плавал рядом с самолётом. Я достал из комбинезона нож, отрезал шёлковую верёвку, удерживающую его от свободного плавания, намотал её себе на руку и, подтягивая плот за собой, пошёл к носу самолёта.
Три члена экипажа стояли у кабины и готовились спускаться с фюзеляжа на крыло. Лёгкие волны изредка перекатывались через его поверхность. На переохлаждённом металле образовалась тонкая ледяная корка. Только я подумал о том, какую серьёзную опасность представляет гладкий и скользкий алюминий, как на крыло спрыгнул правый лётчик. На покатой плоскости его ноги выскользнули из-под тела. Он упал на спину. Покатился по крылу вниз. Взмахнул несколько раз руками, пытаясь хоть за что-то зацепиться, и с криком отчаяния ушёл под воду. Зимняя меховая куртка, тёплый комбинезон и высокие кожаные сапоги на собачьем меху не оставили ему ни одного шанса хотя бы на несколько секунд удержаться на поверхности.
Поражённые увиденным, мы неподвижно стояли у открытого верхнего люка кабины до тех пор, пока стук металла по стеклу не вывел нас из оцепенения. Это стрелок и радист рукоятками своих пистолетов пытались разбить боковое стекло задней гермокабины. Входной люк хвостового отсека, где находились два прапорщика, открывался вниз. Сейчас он был как минимум на метр под водой. Открыть его не было никакой возможности ни нам снаружи, ни им изнутри. В аварийной обстановке они должны были выпрыгнуть с парашютами, но без моей команды делать этого было нельзя, а после отказа внутренней радиосвязи я такой приказ отдать уже не мог.
Перепуганные гибелью правого лётчика я и два оставшихся в живых штурмана, помогая друг другу, осторожно спустились на крыло. Затем мы подтянули плот как можно ближе к самолёту и я приказал штурману-оператору первым прыгать в него. Лейтенант, прибывший всего лишь месяц назад служить в мой экипаж, обречено посмотрел на меня и прыгнул.
Хорошо оттолкнуться от скользкого крыла было невозможно. Штурман-оператор не долетел до намеченной точки приземления всего несколько сантиметров, ударился ногой об упругий резиновый борт и упал в воду. Погружаясь в волну, ему всё же удалось поймать руками тонкий трос, опоясывающий плот. Через пару секунд, когда он снова появился на поверхности штурман-навигатор упал на колени и схватил своего молодого коллегу за воротник летной куртки не давая ему опять уйти под воду. Я подтянул за верёвку наше спасательное средство вплотную к задней кромке крыла и мы помогли бедняге сначала сесть на закрылок, а затем перевалиться в плот.
Пока мы боролись за жизнь оператора бортового оружия, самолёт медленно погружался в океан. Волны больше не перекатывались через крыло, ледяная вода омывала наши сапоги чуть ниже колен. Забравшись вслед за мокрым штурманом в надувной домик, мы с навигатором принялись интенсивно грести короткими алюминиевыми веслами, стараясь уплыть от самолёта как можно дальше.
Когда плот проплывал мимо хвостовой кабины, я увидел, как стрелок и радист, надеясь разбить стекло, стреляют в него из пистолетов. Оглушённые грохотом выстрелов, звучавшими в крохотной кабине как артиллерийская канонада, оба прапорщика имели совершенно озверевший вид и казалось, что они стреляют в нас. Мне стало страшно. Я отвел взгляд от их лиц и, продолжая грести, сказал штурманам:
- Они же знают, что остекление их кабины не пробиваемо для двадцатимиллиметровой автоматической пушки. Оставили бы лучше патроны, чтоб застрелиться. А то ведь умрут мучительной смертью от удушия.