Медвежий вал

Богданов исчез на несколько минут. Он спустился в ближайшую воронку и, присев на корточки, осторожно приподнял плащ-палатку со своих побитых товарищей.

— Прощайте, друзья мои... — прошептал он, снимая с головы каску, и голос его задрожал. — Я ухожу дальше. Прощайте!

Вахрушко и Шегаль и весь его расчет лежали здесь, а вот он опять цел и невредим. Видно, крепко желает ему кто-то удачи. «Может, жена — Аннушка?» Он опять заботливо прикрыл их палаткой, постоял минутку и, тяжело вздохнув, надел каску.

— Пойдем, — хмуро сказал он Куликову.

— Как думаешь, отступится он от высоты? — спросил Куликов.

— Теперь все! Наша сила покрепче его оказалась. Наступать будем, бить будем. Помяни мое слово!

Гитлеровцы действительно отступились от высоты, замолчали.

 Глава четвертая

Для людей, сведущих в военном деле, больше не оставалось секретом, что готовится новое наступление. Передний край в полку Чернякова во всех доступных местах приближен был к окопам противника. Первая линия окопов соединялась со второй ходами сообщений и отсечными позициями. Приходилось только удивляться — сколько земли перевернули солдатские руки!

Полковник вправе был считать, что исходное положение для наступления готовится именно в полосе его полка. В крайнем случае, в полосе дивизии. Хотя на занятиях и поддерживались разговоры оборонного характера, хотя дивизионная газета и позабыла, что, кроме обороны, в тактике существует еще и наступление, офицеры между собой толковали о другом — о наступлении. Нежданно-негаданно пришло известие о высадке союзников в Нормандии. Было время, когда вопрос о втором фронте волновал каждого, открытия его ждали с нетерпением. Потом клятвенные заверения союзников в верности взятому на себя долгу стали раздражать, ибо каждому было ясно: настоящий второй фронт — и войне скорый конец! Почему же этого не понимают союзники?

Когда газеты наконец начали сообщать о боях в Италии, о захвате отдельных высот, где продвижение вперед исчислялось даже не сотнями метров, а ярдами, Чернякову, как человеку, знающему, что такое война, стало понятно — это не второй фронт, а какой-то хитрый ход английских и американских политиков в закулисной игре.

И вот наконец высадка союзников на побережье Франции, бои за плацдарм...

— Разговор о втором фронте идет около двух лет, — говорил Черняков Кожевникову. — Почему бы им наконец и не решиться, когда всякие сомнения в нашей победе отпали? Видят, что мы и одни управимся, так пристегнулись и они... Но столько болтовни, столько пустословия, когда надо было уже давным-давно действовать!

— Для нас в войне вопрос стоит так: быть или не быть... Ребром! А им? Победят они Гитлера — хорошо, нет — немножко потеснятся за столом, а потом найдут предлог для компромиссного решения. Расплачиваться все равно придется народам, а не им. В этом гвоздь...

— Все это известно, набило уже нам оскомину. А вот скажи, где простая человеческая солидарность, совесть, честность?

— Честность... Им прямая выгода видеть нашу страну ослабленной. Выгода и честность — понятия трудносовместимые...

Черняков не сдавался:

— Ну, а народ, простые англичане, на которых падают немецкие бомбы, — уж их-то никак нельзя заподозрить в двурушничестве?

— Народ... — в раздумье сказал Кожевников. — От простых англичан это пока мало зависит.

— Да, вы, пожалуй, правы. Голоса честных людей по сравнению с воплями политических дельцов и подпевал звучат слишком слабо, — и Черняков безнадежно махнул рукой.

Кожевников задымил трубкой и задумчиво сощурил узкие глаза:

— Я вчера слышал, что мы не одиноки в своей работе. Справа и слева от нас все части роют не меньше нашего, а может, и больше, чем мы, и все считают, что готовят исходный рубеж для наступления.

— Разве на совещании об этом говорилось?

— Нет, официально — ни слова. Но ведь от живых людей всегда можно кое-что узнать частным порядком...

— Интересно! Кажется, операция задумывается гораздо хитрее, чем я предполагал.

— На этот раз противник будет сбит с толку, — сказал Кожевников, — ибо даже мы, старшие офицеры, ничего не знаем определенного, хотя и готовимся наступать.

— Нет худа без добра, — ответил Черняков. — Я предпочитаю узнать задачу за два часа до наступления, лишь бы не получилось, как в ноябре под Зоолищем...

Работы в полку велись с неослабевающим напряжением. Вечером пришли донесения о проделанной работе, и Черняков, просмотрев их, собирался дать указания комбатам, когда ему позвонил Дыбачевский:

— Завтра к семи явитесь ко мне со своими комбатами!

— Причину могу знать?

— Учеба, — ответил генерал, не вдаваясь в подробности. — «Хозяин» собирает.

Чуть свет были подняты нужные офицеры.

Крутов, которому тоже приказали собраться, пришел к блиндажу командира полка. Черняков на ходу пристегивал сумку.

— Все в сборе? — спросил он. — Шагом марш!

В штабе дивизии уже стояло наготове несколько грузовых машин. В кузовах некоторых машин на досках, положенных от борта к борту, сидели офицеры. Черняков забежал к начальнику штаба, где уже находились командиры полков. Разговор вертелся вокруг будущего наступления; говорили, что цель не ограничивается, как в прошлый раз, взятием Витебска, иначе зачем такие перемещения командного состава, не только во фронте, но и в армиях... Поскольку никто ничего определенного не знал, высказывались невероятные предположения.

— А какова тема занятий? — не утерпел Черняков.

— В основном — прорыв, — ответил начальник штаба дивизии, — а в деталях просто затрудняюсь вам сказать. Сейчас поедем, узнаем... Кстати, генерал уже собрался...

Увидев Дыбачевского, все побежали к машинам.

— В Королево! — скомандовал генерал и, захлопнув дверцу своей легковой машины, выехал вперед. Следом, расстилая пышный шлейф белесоватой пыли, помчались грузовики с офицерами. Вблизи Монастырского холма уже собрались офицеры из всех соединений армии и ведущих отделов штаба. Здесь находились и все генералы. Ждали только командующего. Подготовка большого наступления будоражила, возбужденные разговоры слышались из каждой группы; новости схватывались на лету.

Вскоре на черной легковой машине прибыли Березин и Бойченко. Офицеры поспешно построились, невысокий генерал-танкист гаркнул: «Смирно!» — и четким широким шагом пошел навстречу командующему с рапортом.

— Здравствуйте, товарищи! — громко произнес Березин и, придерживая руку у козырька фуражки, пошел вдоль строя к большой пятиметровой схеме обороны противника, которую только что укрепили на планках между двух сосен.

Офицер штаба предупредительно подал ему длинную указку. Березин попробовал ее на гибкость, как рыболов пробует удилище, и пригласил офицеров поближе. Поскольку разговор предстоял долгий, он велел рассаживаться на траве, кому как удобнее.

Строй сразу сломался, рассыпался. Перед командующим были сотни внимательных, выжидающих лиц. Сколько было передумано, прежде чем он решился собрать офицерский состав, чтобы посвятить в свои замыслы, заставить каждого устремиться к одной цели. Трудно сразу найти слова, которые бы тронули сердце каждого. Начать с общих высказываний о политическом моменте? Но это сразу втянет его в поток чужих мыслей, а он хотел говорить о своем, наболевшем, о том, что было основным в действиях армии под Витебском.

— Товарищи, мои боевые друзья! Всех нас волнуют предстоящие дела, и мы горячо жаждем победы. Поэтому прошу вас сосредоточить все внимание на выводах, которые Военный совет решил довести до вас, чтобы добиться полного согласования наших усилий. Перед вами схема одного из участков вражеской обороны от деревни Перевоз до Языково Он, как две капли воды, похож на любой другой. Вот передний край, — Березин взмахнул указкой и описал широкий полукруг, еле касаясь схемы..

Тишина стояла такая, что слышен был шелест листьев осины, лениво перебираемых слабым дыханием ветерка. Как журчание отдаленного ручейка, из-за Монастырского холма наплывала тихая, едва различимая музыка, передаваемая агитмашиной для бойцов переднего края...