Медвежий вал

— Ладно, — ответил Березин, — расходуй, но смотри, держи высоту. Дело чести, понимаешь? Уже во фронт сообщили, что держим!

Командующий не только сдержал свое слово в отношении боеприпасов, но и подкрепил артиллерией. Через полчаса после этого разговора к Квашину вошел запыхавшийся офицер и доложил, что прибыл с дивизионом гвардейских минометов в распоряжение генерала. Квашин тут же указал на карте рубежи возможного накапливания противника для атаки. Офицер перенес эти отметки на свой планшет, а через несколько минут связисты доложили, что подан «конец», то есть дивизион подключился в связь дивизии и готов открыть огонь по первому требованию.

Атаки гитлеровцев проводились пока небольшими силами, и рота, поддерживаемая мощным артиллерийским огнем, успешно отражала их.

Так пролетели в хлопотах, в волнении несколько часов до полудня. За это время Квашин не имел и пятиминутной передышки. Полной внезапностью был возглас вбежавшего связиста: «Воздух!» Со стороны противника на северо-восток шли десятка два «юнкерсов». Услышать их низкое прерывистое гудение мешала отчаянная артиллерийская пальба, от которой гул стоял в ушах. «Будут бомбить огневые позиции», — решил Квашин и отдал приказание артиллеристам замолчать на пять минут, чтобы не демаскировать батареи.

Массовое появление вражеской авиации на фронте перед Витебском было редким явлением. С ноября прошлого года отмечались только отдельные разведывательные полеты самолетов. И вдруг — бомбардировщики!

Квашин вышел наверх и уставился близорукими прищуренными глазами в небо. Бомбардировщики шли на большой высоте, правильным строем, и хотя вокруг них уже рвались снаряды, курса не меняли. Армейская зенитная артиллерия била издалека, на пределе и пока безуспешно. Противное предчувствие опасности защемило Квашину сердце. Он со злости плюнул и ушел вниз, в свой блиндаж, чтобы не слышать визга, не видеть падающих бомб. Ноющая боль ухватила его за сердце, и он, застонав, заскрипел зубами от бессильной ярости.

Бомбардировщики, сделав разворот над обороной, зашли со стороны солнца и с воем пикировали на высоту. Черный лес разрывов вскинулся в небо, Земля вздрогнула от мощных ударов. Казалось, само небо со стоном и воем рушится на землю и накатник вот-вот рассыплется от толчков, больше напоминающих землетрясение...

Вслед за налетом авиации последовала атака вражеской пехоты, и еще не заглох в ушах рев моторов, как с высоты, покидая ее, из глубоких воронок стали выскакивать бойцы и сбегать к подножию, скрываясь там в окопе боевого охранения.

— Сдали, — сверкнул глазами Квашин и хотел приказать резервному батальону немедленно контратаковать, пока противник не закрепился на высоте, но его потребовали к телефону.

— Что, не удержал? — услышал он голос Безуглова. — Сейчас наша очередь будет. Прикажи своим обозначить передний край, да поживей!

— Воздух! — опять доложил связист, но на этот раз гудело с другой стороны.

Квашин вышел в окоп, с жадностью и нетерпением стал вглядываться в небо. Поблескивая на солнце, шли наши бомбардировщики. Они нанесли ответный удар. На этот раз возбуждение также охватило Квашина, но оно было иного порядка. Тут была и гордость за свою авиацию, которая смогла нанести гитлеровцам более страшный урон, и радость реванша, и просто возбуждение, передавшееся от окружающих его людей, ликовавших по случаю захватывающей картины удара по врагу с воздуха.

Грозный рокот моторов заполнил все вокруг. Между черными лохматыми клубками рвавшихся в воздухе немецких зенитных снарядов, неуязвимые, сверкающие, плыли, не теряя строя, свои краснозвездные самолеты. Казалось, высота стала ниже на несколько метров, а бомбы все сыпались на нее, вздымая черную перемешавшуюся землю.

— Вот теперь — атаковать! — приказал Квашин командиру резервного батальона. Тотчас из первой линии окопов дружно поднялись бойцы. У передних, самых быстрых, замелькали припасенные для такого случая красные флажки: равнение на первых!

Когда дым развеялся, открылся гребень высоты. Квашин не узнал ее, настолько она была изуродована, вся в глубоких воронках, без всякого следа фортификации. На ней уже хозяйничали бойцы резервного батальона. Они перебегали среди воронок, закреплялись. Однако гитлеровцы не считали дело проигранным. Снова вспыхнула артиллерийская пальба, опять последовали атаки, критические моменты с томительной неизвестностью, с тревогой за судьбу столь удачно начавшегося боя.

Все это так измотало за день Квашина, что к вечеру он чувствовал себя совершенно разбитым. За весь день у него во рту не было ни крошки хлеба, ни капли воды, он сорвал голос и уже не кричал, а сипел.

К ночи бой утих. Повар, в который уже раз войдя к Квашину, увидел, что он, привалясь к стене и чуть откинув голову, всхрапывает, сидя на нарах. Одна его рука еще прижимала лежавшую на коленях карту, испещренную синими пометками.

Примерно в это же время, вырисовываясь на светлом фоне неба, с высоты осторожно спускался человек в каске, придерживая руку на свежей перевязи. Он что-то искал. Внезапно он споткнулся о бойца, притаившегося в небольшом окопчике.

— Кого тут носит? — раздался ворчливый голос.

— Свои... Ночь темная, лошадь черная, едешь, едешь, да и пощупаешь, под тобой ли она...

— Ты зубы не заговаривай, чего шумишь-то? Кто такой? — не удовлетворился ответом боец, вздремнувший было на время затишья. — Кого ищешь? — и он выдвинул из-под себя ствол автомата.

— Свой, командир роты я! — уже серьезным голосом ответил человек в каске. — Тут где-то артиллеристы стояли, хочу посмотреть, живы ли они.

— Чуток пониже спуститесь, там кто-то все постреливал. Может, знает, — посоветовал успокоившийся боец.

— А вам кого надо? — раздался голос снизу.

— Здесь где-то с сорокапяткой Богданов стоял... да разве сейчас сразу найдешь, когда будто черт кочергой все перемешал, — поспешил ответить человек, назвавший себя командиром роты. Он быстро спускался вниз.

— Тогда сюда, — позвал его тот же голос. — Пушки-то тю-тю, а Богданов — я!

— Что-то не похож, — сказал человек, вглядываясь в темное, с запавшими глазами лицо Богданова.

— Куликов! — радостно воскликнул тот. — Ну, я бы тебя тоже не сразу признал. Шутка ли, два таких дня пережить!

— Ты так и сидел здесь? — поинтересовался, присаживаясь на землю, Куликов.

— Сидел, а может, и стоял, сейчас не помню. Знаю только, пушки не стало, — тихо, с затаенной печалью сказал Богданов, — а я ни с места. Товарищи полегли, а я и после этого не ушел. Немцы бомбили — сидел, свои — тут уж не помню себя. Очнулся, смотрю: на месте!

— Неужели? — не поверил Куликов, хватая его за руку своей здоровой рукой. — А я скатывался, браток, — виновато сознался он. — Невтерпеж было.

— У тебя другое дело. Ты — пехота, а у меня техника, да и подразделение мое все лежит здесь. Стыдно перед ними — мертвыми — бегать было, вот и сидел!

Он пошевелил ногой вокруг себя, звякнули гильзы.

— Хочешь, пощупай рукой, сколько «семечек» нащелкал. Все подсумки опорожнил... Не знаешь, какой приказ сейчас, сидеть, что ли, дальше? — внезапно спросил Богданов.

— Приказали всех старых вывести, а их раз-два да и обчелся, — тихо ответил Куликов. — Я ведь еще вчера, как нашего командира убило, роту принял. Теперь уже не штрафник: объявили, что всех живых за храбрость в правах восстановят. В свою часть пойду, там у меня «тигр» остался, опять на него сяду. — Сдвинув каску на лоб, он внезапно поскреб затылок и достал кисет: — Закурить по такому случаю, что ли? Дюбек — счастливый табачок. Заворачивай, брат, на двоих!

Они закурили, подивились своему солдатскому счастью, помолчали. Богданов затянулся несколько раз, плюнул:

— Поташнивает что-то... С голодухи, должно...

Куликов, докуривая цигарку, внезапно предложил:

— Слушай, переходи ко мне на «тигра», вместе воевать будем.

— Нет, не привыкну я к вашим коробкам, — отказался Богданов.

— Жаль! А то бы я похлопотал перед своим начальством. Тогда пошли. Мы свое дело сделали! — сказал Куликов.