Страница 57 из 99
Вскоре пришли санитары. Крутов пошел рядом с покачивающимися носилками. Роща была взята, но противник все еще обстреливал Бондари — вернее, место, где когда-то стояла деревня. Частые разрывы ложились порой близко, но теперь, когда Крутов шел назад, а не вперед, они не производили того впечатления, что раньше, и он лишь невольно ускорял шаги. Наверное, и санитары чувствовали облегчение, покидая поле боя. С красными от натуги лицами они тоже спешили и даже ни разу не остановились перевести дух, пока не донесли Нагорного до санитарной машины.
Крутов попрощался с Нагорным.
— Пойду в свой полк, — сказал он. — Здесь обстановка сегодня больше не изменится. Желаю вам скорейшего выздоровления!
Нагорному было трудно говорить, и он только кивнул головой на прощанье.
С необъяснимой тяжестью возвращался Крутов в полк. Судьба столкнула его с Нагорным всего на полдня, а тот успел завладеть его думами и сердцем, стал ему близок и понятен. Ему было жаль этого прямодушного, немного грубоватого, удивительно честного воина. Сколько еще встретится ему по военной дороге таких, что не уйдут из памяти до конца жизни?
Навстречу, по проторенным дорогам, артиллеристы катили пушки к передовой. Гаубицы были снова сведены побатарейно и, угрожающе уставив жерла в небо, стояли на закрытых огневых позициях среди поля. Некоторые уже вели огонь. Бойцы хлопотали возле орудий, рыли щели, разгружали с машин ящики со снарядами. Связисты разматывали катушки с проводами, ставили шестовку.
Наступление продолжалось, но что-то изменилось, а что — еще было неизвестно, да Крутов и не стремился это узнать. Он чувствовал себя опустошенным, ему все теперь казалось маловажным, и он даже завидовал раненым, которые хотя бы на госпитальной койке увидят покой...
Глава одиннадцатая
Ясный февральский день подходил к концу. От ослепительно сверкавшего снега резало глаза. Потянул ветерок. Своим холодным дыханием он сразу сковал разомлевшие было дороги, заледенил отпотевшие за день кустарники, растянул по небу длинные белесоватые полосы высоких перистых облаков. Словно за дымчатым стеклом опускалось к горизонту бледное солнце, сразу ставшее далеким и холодным. По мере того как оно прижималось к земле, по бокам его все отчетливее обозначались два радужных сгустка. Ветер дул из «гнилого угла».
Гвардейская разведывательная рота отдыхала вблизи наблюдательного пункта командира дивизии, расположившись в небольших блиндажиках и просто в нишах и закоулках окопов.
Днем, когда шел ожесточенный бой, рота в нем не участвовала. Первых пленных привели полковые разведчики и бойцы из стрелковых подразделений. Командир роты с завистью посматривал на «счастливчиков», приводивших пленных. Он несколько раз обращался к начальнику разведки дивизии с просьбой дать задание и его бойцам, но тот не желал и слушать.
— Подожди, всему свое время.
Кожановский весь день простоял в открытом окопе, не выпуская из рук бинокля и телефонной трубки. В общем наступлении войск на Витебск ему достался очень трудный участок. От деревни Горелыши на юг, до самой насыпи железной дороги и дальше, тянулась широкая лощина с редкими кустарниками, и все, что делалось на этом большом снежном поле, до одинокой кирпичной будки на месте станции Заболотинка, было хорошо видно.
Взять станцию днем не удалось. Над кустарниками, где накапливалась пехота, то и дело рваной завесой поднимался дым артиллерийских разрывов. Сильный огонь вражеских пулеметов прижимал людей к земле. Сближаться с противником в таком неудачном месте было почти невозможно.
Может быть, станцией и удалось бы овладеть с ходу, да артиллерия отстала от пехоты в глубоком, оставшемся теперь уже позади овраге. Снова поставить орудия на прямую наводку можно было только ночью.
— Ночь, ночь!.. — Кожановский гневно нахлобучил папаху и приказал вызвать к нему командира разведывательной роты.
— Подготовьте роту к действиям. Ночью пойдете на Заболотинку!
Командир роты хотел о чем-то спросить, но генерал махнул рукой:
— Иди, иди, готовь пока людей! Задачу разъясню потом.
Кожановский решил взять станцию внезапным ночным ударом, силами одной разведывательной роты. Он шел на это, нарушая инструкцию об использовании разведчиков, так как был решительно уверен, что если не овладеет Заболотинкой ночью, то завтра она испортит ему все дело. Кто знает, что тогда получится дальше с наступлением? С такими мыслями, голодный, продрогший и раздраженный неудачами дня, генерал отослал командира разведроты.
Разведчик Григорьев, которому, как и многим другим, не хватило места в блиндаже, укрылся в нише и, тесно прижавшись к своему новому другу Раевскому, спал под одной с ним плащ-палаткой, подложив под голову автомат и вещевой мешок с нехитрым имуществом.
Возможно оттого, что палатка, окутывавшая их головы, не давала доступа свежему воздуху, ему приснился странный сон. Откуда-то, будто из темноты, выплыло светлое пятно. Расширяясь, оно приобрело очертания лица Чернякова и вот уже смотрит на него большими глазами: «Чести своего полка не роняйте...»
Потом какие-то вообще нелепые видения, которые прекратились только тогда, когда кто-то настойчиво стал трясти его за плечо.
— Вставай, — услышал он голос Раевского. — Ужин принесли, а тебя не добудишься. Мычишь только...
Откинув палатку, Григорьев увидел над собой потемневшее небо, услышал шелест ветра, холодные порывы которого долетали даже до дна глубокого окопа. Где-то вдали, чуть слышно, тарахтели пулеметы. Как долго он спал!
Быстро вскочив на ноги, он со стоном опустился на землю.
— Что с тобой? — участливо спросил Раевский.
— Ног не чую!
— Отлежал?
— Ага, совсем как чужие... — Григорьев засмеялся, с трудом двигая непослушными, словно налитыми свинцом, онемевшими ногами. — Будто деревянные! И мурашки...
Зябко поеживаясь, Григорьев прихватил свое оружие, вещевой мешок и по темной траншее пошел к блиндажу, где старшина выдавал ужин.
— На двоих, — протянул котелок Раевский.
— С кем, с новичком? — спросил, вглядываясь, старшина.
— С Григорьевым!
Доедая густой, еще теплый суп-лапшу с мясными консервами, Григорьев спросил:
— Не знаешь, куда пойдем?
— На Заболотинку!
— За «языком», должно быть?
— «Языков» и до нас привели достаточно. Станцию брать! Всей ротой пойдем...
— Здорово!
— Что здорово? Станцией, что ли, интересуешься?
— А разве плохо, что станцию брать? Тем более — ротой... Вместе веселей, чем порознь, группами.
— Чудак! Станцию целый день не могли взять дивизией... Не подступишься к ней!
— Так мы же разведчики, ночью пойдем, втихаря...
— Могут и ночью наклепать!
— Вполне, — согласился Григорьев. Немного погодя он снова возобновил разговор: — А ночка для такого дела расчудесная. Лучше трудно придумать.
— Да уж генерал знает, когда нас лучше в дело посылать! — И Раевский, испытывая своего нового друга, с которым познакомился несколько дней назад и которого еще хорошо не знал, неожиданно спросил: — Не страшно?
— Не знаю... А тебе?
— Ты не знаешь, а мне не положено страшиться!
Тронув гимнастерку, он ощутил, как под рукой к сердцу прижалась твердая корочка партийного билета.
— Я кандидат партии, — как бы невзначай, но с гордостью сказал Раевский. — Еще месяца два, и буду переходить в члены!
— О! — произнес Григорьев, выражая этим и свое уважение к заслугам еще такого молодого товарища, и согласие с тем, что человеку с партийным билетом не должно быть страшно.
— А ты?
— Комсомолец.
— Ну, это — рядом с партией. Сходишь с нами несколько раз, тогда тоже вступишь. У нас — только не трусь! Сам замкомдива рекомендацию даст.
— А командир дивизии рекомендации не дает? Вот было бы да!
— Не знаю, не просили! — ответил Раевский. — Но мне кажется, если совершить подвиг, то и он даст. А так — больно он знает. У него таких, как мы, — тысячи!