Страница 5 из 11
– Намоталась, сил нет.
Она всегда говорила это. Андрею тоже почему-то казалось, что он намотался. И даже вымотался.
– Никого? – Савенко вздохнула особенно тяжело, с предельной к себе жалостью, изображая лицом не только измотанную, но к тому же и не кормленую лошадь. И даже синева глаз у нее была какая-то не резкая, а расплывающаяся, точно за ней не было человека разумного.
Андрею всегда нравились синие глаза, а такая синева встречалась особенно редко. Но чего-то в них не было. Мысли что ли? Да кому она нужна эта мысль? А, может, задора? Да кому он нужен этот задор…
Глаза остановились на нем выжидательно и чуть прояснились:
– Совсем никого? – зачем-то шепнула Савенко.
Он кивнул и, протянув руку, погладил под юбкой ее мягкое колено. Тело колыхнулось, и грудь подалась вперед. В разрезе блузки засиял желтизной атлас.
– Сияй, Ташкент, звезда Востока…
– Что? – спросила она, уже прикрыв глаза, не понимая его.
– Да так, песня одна…
Мужчина из жалости любить не станет. Особенно, если сам себе в тот момент кажется жалким, недоделанным-недоклеенным, а еще – туда же – пытавшемся при этом корявыми ручками клеить других!..
– Пойдем третьей категорией,– вновь непонятно сказал Андрей и встал так, чтобы их не было видно из окна.
Она не ответила. Не поняла – о чем это он, а спрашивать не стала. Высвободила блузку из юбки, расстегивать не стала:
– Не успеем же, если что.
– Ерунда,– безразлично сказал Андрей,– пока сюда дойдут побриться можно.
От входной двери до кабинета Лыкова и вправду было метров сорок, а дверь грохала, похваляясь тугой пружиной – единственной обновкой редакции за последние два года – так, что в ближних кабинетах с потолка сыпалась известка.
Женька встала у стола, задом к нему. Все было привычно, просто, не нужно было никаких слов, никаких условностей… Как будто условности не бывают приятными! Савенко стала задирать юбку, призывно глядя на него через плечо, изобразив на лице начало улыбки. Затем склонилась на газетную подшивку.
Иногда именно эта простота, отношения, сведенные до примитивизма – возбуждали. Но сейчас… Андрей спокойно смотрел на нее. «Женька! – неожиданно раздраженно воскликнул он про себя, понимая, что совсем не хочет ее. – Бабе сорок, задница, как ламповый цветной телевизор… Женька!»
Он все стоял и смотрел.
– Ну? – позвала она. И хоть бы улыбнулась пошире! Нет, все изнемогает, как лошадь в борозде.
Ему это не нравилось.
– Трусы шила или покупала? – спросил Андрей неожиданно.
– Что? – не поняла Савенко.
– Да вот трусы, говорю, у тебя… Даже снимать жалко. Любуюсь стою. Как творением Пикассо.
– А что трусы? Хорошие. ХБ. Ты что сегодня какой-то?…
– С обеда у меня тема нижнего белья.
Она усмехнулась, но не сразу, а сообразив что-то. Спросила, стоя все так же, навалившись на стол:
– Правда что ли в Осиновке свинья у фермерши трусы съела?
– Правда. Теперь ходит без трусов.
– Да ну! Во, цирк.
Разговор был исчерпан. Лыкову представилось вдруг, как он будет стоять сейчас позади этой женщины, прижимаясь к оттянутым трусам, которые «для скорости» обычно тоже не снимались, как, облапив упавшие на стол большие груди, будет пыхтеть, вторя ей – ровно и машинально, как бегун на длинные дистанции, и в нем все поникло. Планка любви к жизни упала до самого низа.
Он вспомнил, как нежна была шея Бесковой, как ходила под кожей жилка и, сказав громко: «Пока!», легонько хлопнул несостоявшуюся партнершу по, безусловно, мягкому месту, повернулся и вышел.
«Обидится теперь,– пронеслось в голове. – В сущности, она ведь не виновата. Ну, растолстела, обмякла. А ведь была, наверное, красивой, да она и сейчас ничего, только… И глаза, наверное, как у Антошки вспыхивали… Как прочувствованно! Что я – пастырь сирых? Лечить душевные раны. Моральный облик – превыше всего… Антошка. Хорошо звучит. Ласково».
И как близко встает она после этих звуков. Ан-тош-ка.
Все же Андрей вернулся. Он мог по настроению обидеть человека, но, обычно, быстро приходил в себя и сильно переживал из-за этого.
С Савенко столкнулся в дверях своего кабинета. Она привычно-устало, совсем не обиженно взглянула на него:
– Забыл что-нибудь?
– Сигареты.
– Устал?
– Безмерно,– холодно сказал он, злясь на себя за то, что вернулся.– Бессонные ночи, грохочущие дни.
– Так и становятся импотентами,– задумчиво сказала Савенко.
– Именно. Или от длительного пьянства. – Андрей был поражен, но ответил без заминки, спокойно.
Потом, уже выйдя на улицу, подумал раздраженно: «Вот коняга! Ведь на полном серьезе про импотенцию, без подколки. Вербует в свои штаты надорванных жизнью. Еще трепанет где-нибудь, с устатку… Ну, и черт с ней».
Смех и грех. Что мы имеем на сегодня? Гиганту секса пара милых дам – надавала по рогам. Прямо по ним.
Минутой раньше, проходя по коридору мимо не забеливающегося пятна, оставленного на вечные времена стендом, некогда несшим на себе скромные, с подлощенными лицами портреты членов политбюро ЦК КПСС, очень походивших здесь при лучившемся сквозь пыльные стекла окна освещении на апостолов, он решил, что с него сексуальных посягательств достаточно.
3
Сон, как нередко бывало в последнее время, пришел не сразу. Андрей долго ворочался с боку на бок, комкал подушку, но глаза сухо смотрели сквозь веки, продолжая бодрствовать в неурочный час. За окном стояла черная августовская ночь, над крышей сверкали звезды, совершенно не видимые из окна второго этажа. Время от времени срывался с неизвестных высот холодный ветер, деревья под его напором вздрагивали и шумели загрубевшей за лето листвой.
Лыков при бессоннице не имел привычки читать, или считать до ста. Или до тысячи, или сколько придется… Или качаться на облаке, глядя с высоты на его тень, наплывающую на тихие поляны, лески и перелески, озерца и реки – ожидая, когда же замельтешит в глазах. Когда Морфей дунет черной и синей пудры в глаза и за глаза, глубже, а там уж влажная и теплая она зазолотится, забагровеет и, сотлев, погаснет, и погаснет все вокруг. И исчезнет все вокруг. Будто бы навсегда. И это не страшно, и это сладко.
Он ждал эти мягкие облака, эти синие чернила сна… Вот сейчас подхватят, сейчас потекут…
Но пресловутый Морфей не желал этого.
Лыков упорно искал удобную позу и старался гнать от себя всякие мысли. Но они пробирались незаметно из темноты и, теснясь, отталкивая одна другую – то бестолковые, то бесполезные – лезли в голову, не давая покоя.
Жена давным-давно спала, время потеряло для нее всякую значимость, часы превратились в мгновения, мгновения в часы. А он все лежал и лежал, и ясно было, что ни за что не уснет.
Тело налилось противной пустотой, и никак невозможно было расслабиться. По смыслу слова – раз «пустотой», – то не «налилось», а напротив, что-то из него должно было вылиться. Но он чувствовал, что пустота вошла, наполнила. А вместе с ней – противная невесомость. Невесомость, которая, однако же, давила.
Андрей решил обмануть это шыворот-на-выворотское состояние и притвориться сознательно бодрствующим, который, додумав последнюю бесполезную мысль до конца, перевернется на живот и уснет спокойно. Никакой бессонницы!
Глупый организм неожиданно попался в ловушку. А может Андрей и до этого уже спал, не осознавая, и текло золотое по синему… Голова отяжелела, потухли слова и звуки, и только изредка перед глазами проплывали непонятные, не названные образы, которые уже никак не управлялись и не комментировались сознанием: свободные, самостоятельные, вольные…
Андрей удовлетворенно вздохнул и подумал, что спать хорошо. И идти по тропинке приятно. Лес был незнакомым и вскоре кончился, дальше пошла степь, незаметно переходившая в луговину. Далеко впереди виднелась река.
Вдоль берега рос густой ивняк, прогалы в нем забил шиповник и высокая, целыми островками высохшая трава. Андрей туда и направился, рассчитывая этим путем добраться до воды.