Страница 4 из 11
– Жалко раков?.. А ресницы у вас, Антонина Васильевна, черны и блестки, как хвост михеичева петуха.
– Какого петуха? – лицо ее и без того розовое еще больше порозовело от смущения, она потянула плечо книзу, тактично пытаясь освободиться от бесцеремонной руки.
– Петуха Михеича – деда Мухина из Осиновки. Хвост у него черен!.. Не у деда, у петуха. Вот как ресницы у тебя. И наоборот.
Рука скользнула чуть глубже (вот зачем?), и пальцы из пике стали плавно выходить на полугоризонталь, нежно касаясь основания грудей.
К чему эти прыг-скоки? Куда…
А какая нежная кожа. Какая гладенькая.
– Не надо,– поежилась Бескова.
Кажется, у нее даже зубы чуть стукнули от морзца, прошедшего меж ровненьких, оттянутых для осанки назад лопаток.
– Петуха?
Нужно было выпускать шасси и опускаться на землю. Точнее, делать мертвую петлю и возвращаться на обратную траекторию, вылетать из-под розовой скользкой материи, под которой без всякого движения покоились посторонние его пальцы.
Но Лыков не мог! Рука потяжелела и перестала слушаться. Она отнялась. И перестала чувствовать не то что нежность и тонкость кожи, но даже и ее теплоту.
Взять бы ее оторвать и выкинуть.
– И петуха, – услышал он, – и вот… руки.
– Руки? Хм…Чуть распустил ее, по-дружески, а уж вы с претензией. Опять же обстановка. Чувства. Когда еще случай представится? Не сидеть же тут каждую пятницу после обеда? Это – никакой страсти не хватит.
Но руку все же убрал, угловато скособочившись. Просто так – по-человечески – приподнять ее не получилось.
– Прям, как в… спину раненый боец, – выдавил он с трудом. И через силу продолжил ненужную беседу:
– Сглупил. Нужно бы начать с лирических строчек.
– Нужно бы.
– Я тебе разве не нравлюсь?
– Нравишься,– она улыбнулась слегка. – Глаза. И нос.
– Не тяни. Прислушайся к словам искушенного человека. Не-тя-ни. Нужно быстро решить и быстро решиться.
– Лыков, ты же семейный человек,– она уже справилась с растерянностью и смущением и была улыбчива, озорна и… слишком молода. Глаза ее вновь неудержимо блистали голубыми огоньками.
– Н-да,– Лыков отступил от стола и принял глубокомысленный вид: – Семейный-то – семейный, но человек. Ну, я пошел, не насиловать же тебя, в самом деле. Хотя и стоило бы… Кричала бы?
– Да. Но не очень громко.
– Поздно каяться. Ладно, меняю натиск на обволакивание. В нежном возрасте и я был глуп и осторожен.
От двери добавил:
– Мне не себя жалко и не тебя. Их вот,– он протянул руку: – Скромную руку и нежную грудь… Милая Нюся, меня не забудь.
И вышел, сохраняя на губах все более и более деревеневшую по ходу последних слов улыбку.
В коридоре лицо его перекосило. Отойдя несколько шагов, он даже остановился и плюнул сухим плевком в многострадальный с растрескавшейся краской пол. Горячая волна пронеслась все из того самого проклятого живота, в котором совсем недавно гнездился щекочущий холодок, – к вспыхнувшим под ударом крови ушам, вмиг опухшим и в ту секунду менее всего способным воспринимать великие истины.
А Бескова сидела, не видя перед собой ничего. Голова закружилась. От слов Лыкова – никогда не говорившего серьезно, «любимца» и «шалопаестого умницы», от его последнего взгляда, в котором в этот миг не было улыбки (было напряжение и еще что-то, мгновенно вошедшее в ее глаза и позвоночник), – от всего этого у нее вдруг вспотели руки, и теперь вот дрожало выше коленей. Ляжки. Она сама произнесла это слово про себя, проводя ревизию ощущений. И само оно – грубое и изживаемое интеллигентными людьми – показалось ей сладким, возбуждая откровенностью.
«Вот так да! Прямо хоть догоняй. Но нельзя же… Он хоть и смешной, но такой серьезный».
Она проработала в редакции около трех месяцев и со всеми вела себя уже по-свойски. В том числе и с Лыковым. Но иногда почему-то боялась при нем лишнее слово сказать. И вот тут такое.
Дааа… Дела. Как хочется к нему!
«Развратная особа, – решила она о себе. – Крайне. Беспредельно… А он какой-то и, вправду, особенный. С другими не спутаешь. Не то чтобы красавчик, но… в глазах весь мир».
Она осталась чрезвычайно довольной определением, данным Лыкову (очень точно, поэтично, как из романа с психологией) и тем, что вывела на чистую воду свою «развратность»: теперь ее можно было контролировать.
Какой этот Лыков милый! Хороший-хороший.
А дрожь все не проходила.
2
Ничего из трепетных чувств девушки не почувствовавший Лыков в своем кабинете ожесточенно щелкал ногтем большого пальца о зубы и думал ни о чем. В голове все еще было горячо. Обрывки чувств и мыслей Андрей даже не пытался связать воедино. Мужское начало его было уязвлено. Он, в силу природного максимализма, впал в крайность и воспринимал случившееся, как уродливую форму ущербности своей личности в целом. Именно уроды вот так лезут с руками, и так же по ним получают. Он явный урод на постоянной основе.
Как все мерзко!!! И страдает он как идиот, как гимназистка. Да еще хуже! Как гимназистка, не сумевшая скрыть на первом балу прыщики за ушами. Только зря в пудре измазалась.
И тут же раздражался еще больше: «Знаток гимназисток!» Что, гимназистка – лошадь, за ушами прыщики прятать? В смысле, что у нее такие уши?.. И разозлился еще больше.
Вздохнув глубже, он уставился на экран, и само воспоминание об Иванах ему показалось невыносимым.
– Ууууу… Ух.
От выхода долетело:
– Андрюшенька! Пока!
Издевается.
Он только скривил губы, искоса пронаблюдав за собой в зеркало.
– Дураку за тридцать. А то и под пятьдесят… Демоническая личность! «Андрюшенька…» Неплохо звучит. Особенно, если шепнуть ее голосочком и ее губками на ухо. Ему.
И тут же вылезли на внутренний экран мохнатые уши лошади. Или осла.
Вместе с тем подумалось: «Хоть бы Женька была здесь».
Женька Савенко – по его же собственному определению – «поносный корреспондент». Не потому, что она поносила всё и вся в своих статьях, или, допустим, у нее был плохой кишечник. А потому, что слишком уж точно соответствовала характеристике: запор мыслей, понос слов. Была она старше его на семь лет, с довольно милым, украшенным ярко-синими глазами, но с каким-то вечно переутомленным лицом. И грудь у нее тоже была вялая. Нет, не вислая, не дряблая, напротив – полная, но какая-то скучная и тоже уставшая, безразлично висящая в укромности атласа непробиваемого отечественного бюстгальтера, времен успешного освоения космоса СССром. Впору к ней был и зад, все в том же практичном и крепком нижнем белье. Кстати, как выяснилось со временем, очень полезном для здоровья.
Так случилось, что Андрей знал это белье, хотя и не знал о его полезных свойствах.
Знание привело к мысли, а не такие ли трусы сжевала председательская свинья? Чего же тогда Ивану Никифоровичу было суетиться и стрелять в нее из ружья? Она бы и так сдохла.
Она хоть и свинья, но переварить такой отрез мануфактуры… Вряд ли. И был бы наш фермер чист перед соседом, и не лишился бы бычка, которому вслед за убийством дорогой на рынке свиньи и вследствие нанесенной обиды Иван Иванович, не гляди, что номенклатурный работник, проломил колуном голову.
Закончив размышления, Андрей встал, решая на ходу: бросить ли редакцию открытой до прихода технички или поискать замок? И тут же хлопнула входная дверь. Он узнал мягкий и тяжелый, чуть пришаркивающий шаг Савенко.
«Легка на помине, неужели будет долго жить?»
В действительности его не страшила ее долгая жизнь, и касалась опосредованно. Но он был раздражен. Не кусать же прохожих на улице. Злился на все вокруг.
Но и злясь, он чувствовал в сердце еще что-то. Мягкое, теплое. Пум-пум-пум… И куда-то – по груди к щекам, к глазам. Щекоча, согревая, гладя… Это другое уже убежало домой.
Она вошла, увидев его в приоткрытую дверь, вздохнула устало и села на стол, чуть скрипнувший под напором тела, уже знавший и этот зад, и эту спину.