ЧЕРЕПАХОВЫЙ КОТ

А может, всё ещё смешнее? Ну, допустим, взрывается дом, меня заваливает. Я лежу под обломками без малейшей надежды на освобождение, с раздробленными ногами, вдыхаю последние литры кислорода и смертельно, смертельно хочу… курить. Рядом, седой от бетонной пыли, распластался какой-нибудь труп. И вот я со стоном лезу к нему в карман и обнаруживаю там спички и растерзанную коробку с одинокой, распоследней во Вселенной сигаретой. О чудо. Вот так, дымящим мародёром, и подыхаю.

Желание курить и предосудительно, и вздорно. Но ведь я его от себя не скрываю. Я просто курю, высаживая по пачке в день.

А если всё-таки моё желание – женщина? Признаюсь, я люблю совершенно особенный сорт порнухи. Даже не порнухи, а… В общем, японцы называют ЭТО шибари. Ну, вот это уже похоже на правду: я был бы очень не против повстречать однажды живую, а не виртуальную женщину, которая не станет возражать против ЭТОГО. Если вдуматься, в шибари, конечно, тоже нет ничего предосудительного. Вот разве что я разобью при этом чью-нибудь семью. Но хорош же из меня разоритель гнёзд, нечего сказать. Очкастый мачо в обтёрханных штанах.

Что-то я совсем зациклился. Надоело. Хватит сидеть в Сети: завтра опять подъём в семь утра, опять метла, опять грабли и сухой чай, который я тихонько жую для бодрости между сигаретами. А если я не успею вывезти все листья изо всех своих палисадников, мне не закроют наряд и оставят без премии.

Какая тоска. Какое унижение. Мне почти тридцать лет! Скоро меня перестанут называть «молодым человеком» в трамваях и очередях. Кончится молодость и начнётся хрен знает что. Не исключено, что я начну плешиветь. У меня вырастет углеводное пузо – и это будет всё, что я нажил. Меня никто никогда не полюбит и не назовёт по отчеству. Я сдохну безвестным, уродливым лохом, кинутым всеми на свете. В принципе, неудачник не имеет права на жизнь. Повеситься, что ли? Шучу. На кого я брошу своего чёртова кота? Бедный Макс, повезло тебе с хозяином. Цени.

Назавтра шёл дождь. Я ворочал мокрые листья и тихо бесился. Мимо меня катились красивые машины с благополучными людьми, и ухоженные девушки стучали тонкими каблуками, обходя мои листвяные кучи на тротуаре. Меня для них не существовало. Дворник – не человек. Это что-то среднее между роботом и ангелом. Дворник должен быть безотказным, как робот, и кротким, как ангел. Но кротости во мне последнее время сильно поубавилось. Особенно после того, как я облаял матом поганого подростка, пристроившегося поссать за мусорными баками.

Ближе к обеду в кармане зарингтонило. Это была моя мать.

– Миша, сегодня у Николая день рождения. Ты не забыл? Поздравь его, имей совесть.

Разумеется, я забыл. Я никогда не помню ничьих дней рождения, особенно родственников.

– Ма, ты ещё не говорила ему, где я теперь работаю? Вот и хорошо, не говори.

Николай, дядя Коля, был двоюродным братом моей матери. Года два назад я ездил к ним в гости – в старинный среднерусский город, чьё название звучит как глухой удар войлочной колотушки. В тот момент я почему-то решил, что смогу изменить собственную судьбу, поискав счастья подальше от моей новодельной лесостепной родины, где я съел столько говна. Да и мать советовала. Собственно, изначально это была именно её затея. И вот, поручив Макса заботам соседки-кошатницы, я отбыл на разведку: вдруг срастётся с работой, а заодно и с жильём. Как должно было срастись – я понятия не имел.

Старинный губернский город отличался обилием качественной местной жратвы, идиллическими липовыми рощами и редкостным жлобством. Жлобом был мордатый губернатор, жлобами были все вокруг, не исключая… Впрочем, о моём дядюшке и его сыне, моём троюродном брате Олеге, я не хотел бы говорить ничего дурного и ничего дурного не скажу.

Они держали собственное производство стройматериалов и, скажем так, не бедствовали. Олег недавно женился и выстроил себе особнячок в местном вкусе – помесь коровника со сталинским горкомом. А дядя Коля с тётей Тамарой вдвоём занимали трёхэтажный горкомокоровник с бильярдом, сауной и небольшим бассейном в подвале. Правда, бассейн у них не действовал: какие-то нелады со сливной системой, но до исправления руки не доходили.

Я поселился в этом раю на неделю. Меня, убогого неудачника, окружили благостями. Тётка всё время говорила со мною по душам, бесхитростно делясь маленькими постыдными секретами своих знакомых. Все они – от богачек-соседок до уборщицы в офисе её мужа – были живы-здоровы исключительно благодаря тёткиной доброте, сметливости и житейской мудрости. Во всяком случае, именно такой вывод мне следовало сделать из тёткиных откровений.

Нисколько не сомневаюсь, что сам я давал ей точно такую же пищу для разговоров по душам с этими же самыми соседками. Я сам и, конечно же, «бедная Ирина», моя мать. Тётка была жалостливой женщиной с превосходной памятью: жалея «бедную Ирину» – одинокую, несчастную, допустившую когда-то в юности досадную ошибку (в виде меня), тётка походя, но очень подробно перечисляла все когда-либо посланные «бедной Ирине» продуктовые и одёжные посылки. Слушая об этом, я на глазах становился лучше, и проникался всепроникающей проникновенной благодарностью. И, конечно, гордостью за тётку – жену предприимчивого мужа, мать предприимчивого сына, хозяйку прекрасного дома, где всё своевременно обновляется и не надо ничего перелицовывать и перетягивать. Надоело что-то, сломалось – просто выбросил и всё. Или отправил с оказией «бедной Ирине».

В их доме сервизов было больше, чем книг. В гостиной стояла широченная плазма, настроенная обычно на спорт или на канал ТНТ. Малый телек на кухне вещал голосом Кати Андреевой, а компьютером в доме просто не пользовались.

Каждый день приносил мне новые порции благостного внимания. То вручались мне какие-то штаны и рубашки (поношенные совсем чуть-чуть), то ставился мне в вину мой невеликий аппетит – дескать, стесняюсь, боюсь объесть, а отговорки про сытость – проявление типичного комплекса бедняка.

Сами они ели, по моим меркам, невообразимо много. Оба их холодильника были забиты до отказа, и до отказа же забивалось мусорное ведро – тем, что пропадало, не дожив до съедения. Когда они выезжали на рынок, то оставляли там сумму, вполне сопоставимую с дворничьей зарплатой.

По секрету скажу, что на тёткиных тучных харчах я заработал себе долгое несварение и уже тогда подумал, что с мясом хорошо бы попрощаться навсегда.

Та же мысль – тогда впервые в жизни – промелькнула и насчёт рыбы. Однажды я вышёл на кухню и увидел, как тётка потрошит живых карасиков на уху. Я в пол-уха слушал деловитую и приветливую тёткину болтовню и вдруг увидел, как один из карасиков – уже вспоротый, с выдранными жабрами, – мазнул хвостом по разделочной доске… Я что-то слабо вякнул. На это тётка, не выпуская кривого ножа, преспокойно заявила, что всё в порядке, у них же нет нервов и они ничего не чувствуют.

Да, уха была вкусной…

В тот день, помню, тётушка придумала меня женить. Великовозрастный холостой племянник – интересная игрушка, кто же спорит. Вот и завелись вокруг-да-окольные разговорчики о какой-то «хорошей девочке Ане с квартирой». Она, правда, разведёнка, не пошла в универ и не во всём красавица, но ведь и я не принц наследный. Юную студенточку с модельными параметрами мне не потянуть, у них нынче запросы ого-го. А мордатая разведёнка с хрущёвочкой – хоть на первое время вещь незаменимая. Квартирку-то потом можно и оттягать. Главное – сразу прописаться.

С дядей мы уходили в бильярдную, респектабельно прихлёбывали из пузатых стопок хороший коньячок и гоняли шары по сукну. Я, конечно, сливал партию за партией и откровенно маялся. Дядя же рассказывал, как у него всё замечательно схвачено в конторе, и между делом сватал мне работёнку. Под началом Олега. В плиточном цеху. За десять тысяч в месяц. Правда, отопления там нет и зимой там холодно, но я же смогу ходить греться в офис, ведь правда же? Чем нанимать «этих черножопых», не лучше ли порадеть дорогому родственнику? А десятки в месяц мне должно за глаза хватить. Я же не наследный принц, избавлен от обременяющих привычек пить «Хенесси» и носить часы по цене отечественного автомобиля.