ЧЕРЕПАХОВЫЙ КОТ

Но эта женщина подошла и села за мой стол, безгласной улыбкой спросив разрешения. Я улыбчиво кивнул в ответ, посмотрел на часы в телефоне и тоже взял чек:

– Простите, вы не присмотрите за моим рюкзаком?

– Конечно, – улыбнулась она.

Голос был хрипловатый и… совершенно мужской.

Трудно съесть горячую пиццу прилично. Пожалуй, труднее только прилично съесть глазунью. У меня был однажды такой опыт, вспоминаю до сих пор. Только представьте: вокруг – гостиничный ресторан, полный чужих солидных людей, я тоже корчу из себя солидного человека, а сам только о том и мечтаю, как бы схватить тарелку и по-домашнему облизать. Но вместо этого смиренно орудую столовым ножом, заранее скорбя: почти весь желток отправится к судомойкам.

Обладательница прекрасных рук и мужского голоса управлялась с пиццей так же спокойно и элегантно, как, похоже, делала всё на свете. И даже когда с ломтика сорвался гриб и упал на поднос, она просто подняла его и съела, совершенно не погрешив против эстетики.

Я осторожно дул на свою пиццу. Я везуч на мелкие пакости. Потому в моём случае вот этот помидорный ошмёток наверняка свалится не на поднос, а на штаны. А поднять и съесть что-то со штанов – далеко не то же, что с подноса. «Но ты всё равно это сделаешь», – просипел мне мистер Квилп и оскалился в фирменной тошнотворной улыбке.

Я как мог утихомирил мистера Квилпа и воззвал к Нелли Трент. Спасибо милой девочке: с моей пиццы ничего не свалилось, и она даже не сильно меня обожгла, будучи съеденной медленно, малыми пристойными кусочками.

А женщина в бежевом свитере… Да чтоб мне провалиться. Чем дольше я на неё смотрел, тем больше понимал, что мы давно и странно знакомы. И пусть я буду выглядеть последним пошляком или даже психом, но я с нею заговорю.

И я заговорил. Начал, кажется, с того, что только жители нашего города могут познакомиться в поезде и всю дорогу сплетничать об общих знакомых. Помянул теорию шести рукопожатий, пропел осанну Интернету, превратившему мир с его границами и таможнями в одну большую коммуналку… Ещё мне очень хотелось, чтобы женщина с мужским голосом заметила, что моя рубашка неспроста застёгивается на правую сторону. Что под воротом змеится толстая, отнюдь не дамская серебряная цепь, и что я в целом такой, какой есть.

– А я вас, кажется, помню, – просто сказала она. – Вы… Григорий?

Григорий. В миру Ксения. А она – Элен. В паспорте – последние лет десять – Елена. Но я буду называть её тем именем, под которым она встретилась мне когда-то на просторах Великой Сети.

То было время, когда я купил себе певучий диалапчатый модем и жадно бросился искать уродов, подобных себе. У меня быстро сложился причудливый круг знакомств – причудливый на взгляд постороннего, нормального человека. А на мой взгляд – единственно возможный и логичный. Интернет легко смыл с меня социофобию. Я был великолепен, и в любом нетрадиционном чате моментально становился местной достоприме-ЧАТельностью. Ко мне тянулись. В меня влюблялись. Со мной делились самым больным и самым интимным, я превратился в немую копилку чужих эротических и медицинских секретов.

Но слишком быстро понял, что сторонние откровения о гормональных инъекциях, фаллопластике и мастэктомии не приносят мне ничего, кроме бессильной зависти и боли. А бесчисленные интернет-влюблённости сродни детской дворовой игре «в магазин»: позвала мама домой – и конфеты вновь стали щебёнкой, а деньги – кленовыми листочками. Всё ложь, всё виртуальный морок. Реально только одиночество.

Бедность и трусость – вот два источника, вот две составляющих моего теперешнего равнодушия к своему телу и статусу человека с двойным дном. Бедность, трусость и время. Они объединились против меня и в итоге победили. Меня заманили иные сетевые закоулки, где не было места ни эротике, ни медицине. Я растерял старых гей– и транс-френдов и сам растворился в цифровом тумане да отрывочном, бессистемном, под себя обмятом буддизме, которому совершенно пофигу, в каком теле ты рождён и на чьи зады украдкой заглядываешься.

Элен была не такой. Вместе с мужским телом она получила и мужское упорство. «Везёт тому, кто сам себя везёт», – эту фразу из нашей давней переписки я помню всю жизнь. Ей было уже далеко за тридцать, когда она стукнула кулаком по столу и начала долгий путь к себе – от химерного Александра, хозяина автомастерской, к настоящей Элен, владелице салона красоты.

Единственное, с чем она не смогла справиться, – голос. «Это очень дорого. Дороже и сложнее всех остальных операций», – писала мне когда-то Элен. Но и со своим тенором, из которого так и не удалось вытянуть контральто, Элен была прекрасна и в своём роде совершенна.

Как мне хотелось встретить её двенадцать лет назад! Но тогдашняя Элен (ещё не совсем Элен) была как никогда осторожна с новыми знакомствами. И уж, конечно, меньше всего нуждалась в таком нелепом собеседнике, как я. Виртуальным болтуном я был хорош. Но, едва встретившись в реале, тут же стал бы мямлить и смущаться.

Однако я всё равно шлялся иногда по тому району, где жила Элен – заведомо напрасно. А потом встречал её в беспокойных и грустных снах, полных темноты и абсурдных вывертов архитектуры, когда уличное перемешано с комнатным, как на картинах Яцека Йерки.

В то время я заметил за собою одну странную, увлекательную вещь: закрыв глаза и совершенно отпустив сознание, я следовал за словами и образами в голове, и они приводили меня в весьма интересные места. В этих блужданиях я теребил свою пред-память. Тогда, двенадцать лет назад, когда я с невыносимой остротой ощутил своё двойное дно (ага, будто бы я прежде его не ощущал!), меня замучил вопрос: откуда это всё и почему.

Я взялся рассуждать с конца: если в этой жизни я засунут в неприятное мне грудасто-бедрастое тело, значит, это кармический отыгрыш чего-то совершенно обратного. Будем же отталкиваться от нынешних признаков и восстанавливать ТОГО человека.

Моя нынешняя любовь к слову и камню – явно оттуда. Хоть, наверное, и выглядит пародией на те, прежние занятия и увлечения. А этот стародавний ужас перед огнём? Стыдно сказать, но зажигать спички я научился лишь в тринадцать лет. Самым большим страхом детства был страх пожара. Я боялся заводского дыма на горизонте, если не видел трубы, откуда он лезет. Боялся туристических костров и особенно свечей…

Однажды я прилёг на диван попутешествовать. И почти сразу оказался в сумрачном казённом коридоре, выложенном белыми и чёрными плитками. В тот раз мне ничего больше не показали. Зато несколько дней спустя, уже принудительно вызвав перед глазами этот шахматный коридор, я оказался в большой аудитории. Над красно-коричневыми партами смазанно торчали презренные молодые головы. А я стоял перед ними на кафедре и тыкал указкой в чертёж какого-то форпоста.

Третье примечательное путешествие привело меня к крепостной стене, сложенной из старинного булыжника. Тянул туманы серый день – северный, приморский. Под ногами – плотный от влаги песок и мёртвые, мокрые тростниковые стебли. Полуживой тростник махал метёлками слева от меня, а справа стоял он. Я не видел его. Просто знал, что он – рядом.

Кем же мы с ним были? Наверное, немцами или прибалтами. Мы пребывали на острове, в крепости, и каждый день громыхали начищенными сапогами по тому самому шахматному коридору… Насколько сильно мы были связаны друг другом? Не помню. Кажется, я был ему нужнее, чем он мне – он, не первый и не единственный, просто красавец, неглубокий знаток искусства и преподаватель чего-то сугубо невоенного.

Впрочем, вскоре я надолго отпустил от себя эту тему – как чуть позже отпустил поиски Элен и пустые мечты об апгрейде своей нынешней телесной оболочки. Можно сказать, я потерял интерес к самому себе. И бесстыдно, надолго занырнул в злющие компьютерные игры. Старина Квилп самозабвенно правил моим курсором – давил пикапами прохожих, истреблял из арбалета невинных лавочников и заливал напалмом городские улицы. Особенно нравилось ему прилюдно ссать, высаживать ногой стёкла и, конечно же, взрывать машины. Ради этого мы с ним по многу раз возвращались в одну и ту же локацию, где квест был давным-давно выполнен.