Иду на перехват

Слово попросил Геннадий. Я насторожился. Накануне у меня с ним произошел спор. Он тоже хотел убедить меня, что моя вина настолько серьезна, что не судить меня будто бы нельзя. Что он скажет теперь?

- Вегин мои друг. Мы вмисти учились в училище, вместе с ним стажировались. - Геннадий волновался, и его украинский акцент звучал сильнее обычного. - Вмисти жили здесь в одной комнате. И все же я не могу его защищать. Майор Синицын прав: Вегин пошел не по тому пути...

У меня зазвенело в ушах. Геннадий говорил что-то о законе дружбы, о современном бое, о дисциплине в воздухе и на земле. До моего сознания доходили лишь обрывки фраз. Он осуждал меня... Генка, мой друг!

Встал Юрка. Лицо красное, на широком носу и лбу видны капельки пота.

- Вегин и мой друг, - голос его дрожит. - Такой не бросит ни в бою, ни в беде. В этом я уверен. И я не могу равнодушно слушать, как некоторые, говоря о службе и дружбе, думают прежде всего о том, как угодить начальникам.

Председатель суда постучал карандашом о графин.

- Прошу без намеков.

- А я без намеков. Вот тут выступающий до меня товарищ говорил о законах воинской службы и дружбы. Я согласен: они суровы и не допускают компромисса. Но чем нарушил их Вегин? Тем, что с разрешения командира вышел из строя, чтобы не дать возможность второму самолету "противника" прорваться к объекту? Или тем, что ночью, в сложнейшей обстановке, сделал все, чтобы атаковать цель? Да, он атаковал свой самолет. Но разве это только его вина?

- Товарищ Лаптев, вы уклоняетесь от основного вопроса, не говорите по существу дела, - сделал новое замечание председатель суда.

- Нет, я говорю по существу, - не уступал Юрка. - Или тем, что пришел на помощь товарищу, на которого напали хулиганы? Да, мы опоздали на дежурство. Но разве это было умышленно или из-за разгильдяйства? Нет. Так за что же вы судите Вегина? В чем он виноват?

Юркины глаза горели негодованием, он бросал вызов всем, и это только подлило масла в огонь. Едва он сел, как поднялся Мельников и с такой холодной яростью и железной логикой стал доказывать мою виновность, что суд офицерской чести принял решение ходатайствовать перед командующим о снижении меня в воинском звании на одну ступень.

Из клуба я вышел как пьяный. Стыдно было смотреть товарищам в глаза. И я не смотрел. Рядом справа шел Юрка. Мне хотелось плакать. Но слез не было. Они комом застряли в горле.

На плечо легла рука. Я не поднял головы.

- Послушай, Борис, - услышал я голос Геннадия.

- Убери руку, - спокойно, но требовательно сказал я, не глядя на него.

Геннадий повернулся и не сказал больше ни слова.

За окном брезжит рассвет. Я натягиваю на голову простыню. Сон не идет. В ушах все еще звучит голос председателя офицерского суда чести: "Возбудить ходатайство перед командующим о снижении лейтенанта Вегина в воинском звании на одну ступень..."

Я затыкаю уши и вдавливаюсь головой в подушку. Становится душно будто не простыня сверху, а толстое ватное одеяло. Сбрасываю ее. В комнате совсем светло. На спинке стула рядом с кроватью висит тужурка, на погонах, словно дразня, поблескивают по две звездочки. Скоро останется по одной. Мне представилось, как на меня смотрят товарищи, Инна. Нет, они не увидят моего позора! Уйду в гражданку.

Зазвенел будильник: вставать на полеты. Я не запланирован. Да это теперь и не имеет значения. Все равно мне делать на аэродроме нечего. С силой нажимаю на кнопку. Что-то хрустнуло, звонок захлебнулся. Сломался. Черт с ним! Больше ему будить меня не придется.

Зашел Юрка:

- Вставай!

- Я сказал тебе вчера.

- Не дури. Подумай, как ты будешь без истребителя...

- Переживу. Не я первый, не я последний.

- Напрасно ты. Тебя даже комэск ваш ценит. И на Генку не обижайся.

Он глянул на часы:

- Бегу, опаздываю.

Юрка ушел. Я снова укрылся простыней. Сон не идет. Думы, думы... Лезут они, непрошеные, и жалят, как осы. Что скажут родители и знакомые, как посмотрят односельчане? Мне казалось, что я уже слышу вслед едкие реплики: "Борьку-то Вегина выгнали из летчиков". Уехать куда-нибудь в город и устроиться там на работу... Да, пожалуй, так будет лучше! Ни упреков, ни насмешек. А Инна, если любит, приедет...

Предутреннюю тишину разорвал свистящий гул двигателей: перехватчики пошли в небо. Юрка Дятлов, Синицын. А я... Сердце разрывалось от обиды.

В дверь постучали.

- Войдите, - не совсем приветливо пригласил я.

Вошел Дятлов: невысокий, с крупными чертами лица, широкоплечий и длиннорукий, как тигролов, вернувшийся с охоты. Не ожидая приглашения, он прошел в комнату и сел у кровати. Я отвернулся.

- Что, бойкот объявил? - в голосе беззлобная насмешка. - Такие концерты девушке своей будешь закатывать, а к тебе пришел командир, товарищ, соизволь встретить его как положено.

Я не ответил. Дятлов достал папиросу и закурил.

- В гражданку, слышал, собрался? Что ж, жалеть не будем. Случайные люди нам не нужны. Ишь, циркач, на гастроли приехал: нравится - пожалуйста, не нравится - до свидания. Черт с тобой, уматывай, меньше забот будет.

И Дятлов тяжелой походкой направился к выходу. Глухо хлопнула дверь.

Я встал, открыл кран и подставил под ледяную струю голову. Стало легче. Оделся и вышел на улицу. Солнце висело над сопками, размыв своими лучами их очертания. Они казались печальными и задумчивыми. Ветер гнал по небу рваные облачка.

На душе саднило. Никого не хотелось видеть, и я бесцельно побрел по тропинке.

Из задумчивости меня вывел автомобильный сигнал. Мимо промчалась санитарная машина, обдав клубами пыли. Когда пыль рассеялась, я увидел аэродром Так вот куда привели меня ноги!

За санитарной машиной пронеслась командирская "Победа", а за ней, завывая сиренами, - пожарные. На аэродроме стояла тишина. "Что-то случилось?", - мелькнуло у меня тревожное предчувствие.

Я побежал к стартовому командному пункту. У будки толпились летчики. Около них остановилась грузовая автомашина, и они в одно мгновение заполнили кузов. Из кабины вышел коренастый офицер и что-то сказал. Летчики неохотно стали спрыгивать на землю. Осталось человек шесть. Один из них, высокий, в шлемофоне, махал мне рукой. Это был Геннадий.

Я напряг силы, но машина тронулась. Она ехала мне навстречу. Когда до меня осталось метров пятьдесят, Геннадий забарабанил по кабине. Машина затормозила, и я прыгнул в кузов.

Геннадий был бледный как полотно. Я глянул на других. У всех подавленный вид.

- Что случилось? - спросил я.

- Лаптев упал... В океан...

У меня внутри словно что-то оборвалось, и, чтобы не свалиться, я уцепился руками за борт. Ветер завывал в ушах, словно оплакивал моего друга. Лучшего друга! Геннадий шмыгал носом, часто сморкался и вытирал глаза.

- Может быть, катапультировался, - неуверенно сказал старший лейтенант Пчелинцев, техник самолета, на котором улетел Лаптев. Его слова заронили надежду.

- Как все случилось? - спросил я.

- Говорили ему: не подходи к "дельфину".

Геннадий словно поперхнулся. Страшная догадка мелькнула в моем сознании, и надежда на Юркино спасение тут же развеялась. "Дельфин" улик не оставит. Океан широк и глубок. Попробуй найти на дне остатки самолета. Это понимал каждый летчик. И все же не верилось, что Лаптева нет больше в живых. Нет этого никогда не теряющегося, не унывающего человека.

Машина привезла нас на стоянку транспортных самолетов и вертолетов. На одном самолете уже работали двигатели, готовился к полету вертолет.

Геннадий разделил приехавших на две группы. Первая во главе с ним отправилась на самолет, вторая, куда вошел и я, - на вертолет.

Мы взлетели и взяли курс к океану. Он открылся нашему взору сразу же, как только вертолет перевалил гряду сопок. Один только вид его поверг нас в еще большее уныние. Пустынный, без конца и края, веющий могильным холодом. И, как всегда, по нему бежали и бежали к берегу сизые волны с пенистыми гривами. Я до боли всматривался через иллюминатор вдаль, отыскивая там красную точку. Если Юрка каким-то чудом спасся, он плывет в красной резиновой лодке, на нем красный резиновый жилет. А если он услышит гул самолета или заметит нас, зажжет сигнальную шашку, и мы издалека увидим красный дым.