Страница 6 из 25
До поступления в военно-морское училище Егор жил в семье тети Марии Алексеевны и ее мужа Александра Андреевича Черепенниковых. Фамилия Черепенниковых была до революции одной из самых известных, если не сказать из самых знаменитых, в торгово-купеческом мире Петербурга. И великолепный дом, в котором продолжал жить Александр Андреевич (Литейный проспект, дом № 12) строился его родителями в годы его детства.
У Александра Андреевича и Марии Алексеевны было двое детей – Елена и Андрей. Судьбы их трагичны. Елена, красавица и умница, в пятнадцать лет (1939 год) скоропостижно умерла от менингита. Ее смерть явно не прошла бесследно для рассудка матери. Но якорем, который еще держал Марию Алексеевну в некоторых пределах реальных представлений о мире, был сын. Он был на год старше Елены, и начало войны застало его на первом курсе Высшего военно-морского училища. Осенью 1941 года (октябрь или ноябрь) курсантов пытались вывезти на баржах из блокадного города через Ладогу. Баржи подверглись бомбардировке, и большая часть курсантов погибла. Погиб (кто-то из оставшихся в живых свидетельствовал, что он утонул) и Андрей Черепенников.
Оставшиеся без детей Мария Алексеевна и Александр Андреевич усыновили после войны племянника Марии Алексеевны – Георгия Короткова (р. 1932), потерявшего во время войны обоих родителей, и Георгий теперь жил в семье своей тети на Литейном, 12 и с седьмого класса ухаживал за моей единственной родной сестрой Надеждой Глинкой. Их школы – мужская № 203 и женская № 189 (бывшие гимназии Анненшуле, номера этих школ теперь другие) стояли рядом, разделенные лишь зданием бывшей Аннен-кирхи (Кирочная, д. 8, в то время кинотеатр «Спартак»).
В 1956 году Жора, тогда курсант кораблестроительного факультета ВВМИУ им. Дзержинского, и моя сестрица поженились, и на их свадьбе я впервые увидел Александра Андреевича и Марию Алексеевну Черепенниковых. Мария Алексеевна (тетя Маня) до конца жизни так и не могла поверить, что сын ее погиб. Она ждала его всю свою жизнь, кого умиляя, а кого и пугая своей уверенностью, что он скоро вернется, и, порой, рассказами о том, где он сейчас живет и почему так долго не подает о себе вестей.
Александр Андреевич Черепенников (дядя Саша) был замечательным интеллигентом старого русского типа, всегда спокойным, дружелюбным, скромным, превосходно владеющим языком, да не одним, и знающим все и вся. Он рассказывал, что когда строился их дом (Литейный № 12), то ему, в это время еще мальчику, иногда удавалось попасть на строительные леса, и он по ним бегал, а потом, уже в квартире, ездил по анфиладе комнат (третий этаж) на велосипеде. В 1930-е годы его, уже ученого с именем, собирались высылать из Ленинграда, как потомка состоятельных родителей, но по какой-то причине это не состоялось. Возможно, причиной такой милости была ценность его как специалиста по разведке газовых месторождений.
И снова Егор. Сразу после училища он служил сначала во Владивостоке, затем в Ленинграде, а потом даже и в Польше (Щецин), которая тогда была с нами в дружбе, и военпредом, судя по всему, был первоклассным. Вот парадокс! Все, что есть теория, символика, абстракция, умозрительность – ноль! Как только предметность, практика, зрительное, осязательное общение с чем-то конкретным – будь то металл, дерево, резина, пластик, ткань, любые жидкости, краски, гели, газы – Егор как у себя дома. Есть такой пример в мемуарах А. Н. Крылова, нашего великого кораблестроителя – там, на заре своей деятельности Крылов встречает кораблестроителя-практика, который не конструкцию создает сообразно расчетам, а – ход обратный – правильность расчетов проверяет на своей уже построенной интуитивно конструкции. Наш Егор был определенно из людей этой породы. Что же касается продвижения по службе, то Егора, возможно, за его паталогическую скромность, неспособность к интригам и незлобивый характер обходили все кому не лень…
Как-то, заехав к сестре, я стал свидетелем того, что Егор вернулся с работы не тогда, когда его ожидала моя сестра, а на час-полтора позже. Вопросов сестры (она просто кипела) не помню. Помню ответ Егора:
– Я что же – по-твоему, по Невскому гулял!?
Невский! Гулять по Невскому! Должно быть, это была та, в его сознании граничащая с развратом, предельная вольность, которую он способен был себе лишь вообразить. Но то крепостное право, в котором этот доброволец прожил около полувека, иногда все же освещалось благотворным разумом. Когда по прошествии нескольких лет работы в военной приемке на родине для Егора наконец сыскалась должность военпреда за границей (Польша, уже упомянутый Щецин), то тут же моя сестра получила анонимный донос. Мол, у ее мужа тайная связь, он с этой женщиной связан давно и т. д. И ей, то есть моей сестре (середина 1980-х), может помочь только обращение в политотдел…
– Жора, – сказала моя мудрая сестра, – под тебя, то есть под нас, кто-то копает. Не вздумай никому ничего об этом говорить.
И через месяц они уехали на два года в Польшу. Полгода спустя их, как и в Ленинграде, уже окружало несколько дружеских, теперь уже польских, семей, переписка с которыми стала пожизненной.
Однажды на их польскую верфь ожидался приезд нашего адмирала, одного из главных по кораблестроению (фамилия выскочила из памяти). Наши офицеры, их на верфи было несколько, и для каждого из них этот день был немаловажным, встречали гостя отглажены, надраены, а кто и в парадной форме. Адмирал ходил по верфи, говорил скупо, спрашивал мало, но смотрел так, что становилось понятно, во-первых, он все видит, а во-вторых, ему нравится совсем не все. Адмирал стоял на лесах одного из строящихся кораблей, когда с верхнего яруса лесов скатился, чуть не задев его, кто-то в комбинезоне и пятнах сурика. Не останавливаясь, комбинезон хотел бежать дальше…
– Стоп, – сказал адмирал. – Фамилия?
– Капитан третьего ранга Коротков, – за Егора ответил кто-то из сопровождающих.
– Повысить, – тихо сказал адмирал и молча посмотрел на приодевшихся ради него офицеров.
Так Егор совершенно неожиданно стал капитаном второго ранга.
Старушки на лестнице того огромного дома на Охте (Большеохтинский, 10), где Егор с моей сестрой доживали свой век, говорили с Егором особенными голосами. И не только о том, как что мариновать и как солить. Ему отдавали на хранение запасные ключи от квартир, просили совета, как удачней превратить лоджию в летнюю комнатку, а то и просто звонили в дверь, когда срочно или даже совсем не срочно были нужны плоскогубцы, дрель, стеклорез. Чаще же всего – его руки, его сметливость, его улыбка. Представить себе, что Егор когда-либо ожидал благодарности, значило просто его не знать. Заботясь обо всех рядом раньше, чем о себе, – а особенно о старых, больных, одиноких (как-то сразу чуя, у кого что не ладно), о детях, о животных, – у Егора почти никогда не было времени на себя самого…
Однажды на даче, когда он, ступая по жердочкам, как эквилибрист, забрался на стропила своего королевского парника, чтобы то ли заклеить, то ли покрыть чем-то образовавшуюся в полиэтилене щель, соседка (парник Егора стоял у самого забора) вдруг включила насос и стала обливать Егора через забор водой из шланга.
– Люся! Люся! – закричал Егор. – Ты что?! Что с тобой?
Кричал-то он кричал, да только как-то тихо… Скорей, изумленно вопрошал. Не умел он кричать. И соседка, она была вдовой бывшего начальника Егора, вовсе не перестала делать того, что делала. Вода хлестала. А Егор был в одежде. И день был совсем не теплый. И Егору по мокрой скользкой пленке было никак с парника не слезть. И соседка почему-то плакала.
– Ну, Люся, – уже совсем другим голосом говорил скрючившийся на парнике мокрый Егор. – Ну, что ты? Что у тебя случилось?
Она приезжала на дачу каждый день и вечером уезжала в город, чтобы утром следующего дня, потратив два часа на дорогу, приехать снова…