Маневры памяти (сборник)

Михаил Глинка

Маневры памяти. Очерки

© М. Глинка, 2017

© ООО «Издательство К. Тублина», 2017

© А. Веселов, оформление, 2017

Маневры памяти

I

Летом 1972 года я принес в редакцию журнала «Аврора» рукопись повести, действие которой происходило на подводной лодке. Повесть прочли, и решено было ее печатать, но еще через какое-то время тогдашний зав прозой этого журнала писатель Глеб Горышин молча показал мне гранки, вернувшиеся из контрольной инстанции. Сказать, что текст пестрил пометками, значит не сказать ничего. Полосы с оттиском были, если здесь уместен такой глагол, просто исполосованы красной шариковой ручкой.

– Подставляешь нас, старик, – мрачно сказал Глеб. – Говорил, что пишешь про простую лодку, а морская цензура обнаруживает, что, оказывается, про атомную… Тебе известно, кто в этом случае дает разрешение? Нам, например, неизвестно.

Про атомную в тексте не было ни полслова. Ни про реактор, ни про сопутствующую аппаратуру, ни про особенности управления.

– Ты это кому говоришь? – совсем уже мрачно спросил Глеб.

Принцип, по которому были сделаны замечания, уловить я не мог. Подчеркнуты, а чаще перечеркнуты крест-накрест были места самые неожиданные. С каким-то странным ожесточением, чуть не до того, чтобы прорвать бумагу, было вымарано, к примеру, слово «маневры». Поверху зачеркнутого стояло: «ученья».

– Сто восемнадцать претензий, – пробурчал Глеб. – Хочешь разбираться – иди к Володе…

Володей был поэт Торопыгин, главный редактор. У Володи, человека редкой доброты, был свекольный цвет лица и удивительные глаза – круглые, ласковые и, в любом состоянии их хозяина, – все понимающие. Первое, что сделал Володя, еще не здороваясь и не отрывая от меня выпуклых глаз, это опустил руку куда-то под стол. Там звякнуло.

– Знаешь, – сказал он, когда мы выпили по второй, – а что, если тебе самому к ним поехать?

Имелась в виду военно-морская цензура, в которую повесть переслали из цензуры обыкновенной. То были годы, когда ни Торопыгин, ни кто бы то ни был другой не имели права сводить автора с цензором. Официально, что существует цензура, автор не имел права даже знать.

– Где это территориально? – спросил я.

Володя сказал, что «это» – в Кронштадте, непосредственно в редакции флотской газеты.

– Если скажешь, что послал тебя я, меня снимут. Про гранки скажешь, что сам схватил в редакции со стола. Добавь – что пришел в ярость. Да, да – в ярость! Так прямо и скажи. Что они тебе сделают? Счастливо!

Однокурсники мои по военно-морскому училищу еще вовсю служили, и пропуск в Кронштадт я добыл без труда. В Кронштадт ходила рейсовая «ракета».

Когда, войдя в кабинет цензора, я сказал о причине своего появления, капитан второго ранга, он был один, скользнул глазами вокруг. Возможно, в поисках тяжелого предмета. Разговор начинался трудно. Он не имел права со мной разговаривать, я не имел права его искать. Но я уже стоял в его кабинете. Минуту-другую мы, стоя, орали друг на друга, пока он, вероятно взвешивая возможные последствия вызова матросов для моей насильной депортации, соображал. Затем он перешел на тон более спокойный, а вскоре мы сели над рукописью, и он вообще превратился в очень толкового и логично рассуждающего человека, хотя логика его была совершенно особой. Пытаться угадать, что через секунду услышу, можно было с тем же успехом, как вычислить, где в следующий раз вылезет скрывшийся в землю червяк.

– Чем вам, например, не понравилось слово «маневры»? – спросил я. – Почему его нельзя употреблять?

– А потому, – помолчав, сказал он, – что ваш текст мог проинформировать наших потенциальных противников об участии атомных подводных лодок в маневрах апреля 1970 года на Северном флоте.

– Каким образом? – опять чуть не заорал я. – У меня нет ни слова об атомных…

– На дизельных лодках бывали? – прищурившись, спокойно спросил он.

– Приходилось.

– А на дизельных фруктовый сок в рацион экипажа входит?

И поскольку я молчал, он опять очень спокойно резюмировал:

– В вашей повести говорится, что в рацион экипажа входят соки. Значит, какая это лодка? Атомная. И куда идет эта лодка? На «маневры». А маневры, если вы не знаете, на Северном флоте были единственные – это маневры «Океан» к столетию со дня рождения Ленина, то есть апрель 1970-го. Учений было много, а маневры – единственные. К тому же у вас говорится о «цепи лодок, подобных» вашей, которые получили на «маневрах» каждая свой «квадрат». То есть участвовала уже не только ваша, а еще и другие, подобные ей, то есть атомные… Вопросы?

– Послушайте, – сказал я, почти изумленный степенью преступности своего ротозейства. – Но ведь это все не один к одному… Ну, давайте уберем этот треклятый сок… И эти маневры, будь они…

– Серьезный разговор серьезного человека, – сказал он.

И за двадцать минут мы общими усилиями убрали вслед за «соком» и «маневрами» сто шесть его замечаний.

Чтобы убрать остальные двенадцать, времени потребовалось больше. К примеру, как назвать межотсечную систему связи? Оказалось, что по цензурным правилам называть ее нельзя было ни истинным названием, допустим, «каштан», ни выдуманным, допустим, «платан».

– А каким же тогда можно? – спросил я.

– Сейчас я вам скажу…

И он открыл свой шкаф. Там было несколько полок с толстыми, пальца в два или три толщиной, томами, содержавшими запреты. Знать не то что о содержании, а даже догадываться о существовании этих секретных кирпичей простой смертный права не имел.

– Вы можете, – полистав один из этих кирпичей, сказал мой собеседник, – назвать вашу межотсечную систему связи, например, так…

То, что разрешал упоминать в открытой печати секретный перечень, звучало польско-африканским. Что-то типа ХРЖЦ, тире и еще какое-то пятизначное число. Такое наносится сквозь трафарет на крышки защитного цвета ящиков оборонной промышленности.

– А слово «телефон» – тоже секретное? – не удержавшись, спросил я.

Словно дожидаясь, пока о нем вспомнят, на столе у него зазвонил аппарат. Укоризненно посмотрев на меня, цензор взял трубку.

– Занят, – сказал он. – Нет, не ждите… Так на чем мы остановились?

Я поблагодарил его за ХРЖЦ и сказал, что читателю, если все-таки дойдет до печати, будет проще понять смысл действия персонажей, если они будут просто орать в переговорную трубу.

Прошло всего часа полтора нашего знакомства, но я вдруг почувствовал с ним странное единство – у нас образовался клуб с предельно узким членством. Основой этого клуба было недавнее, два часа назад еще горевшее пристрастием отношение к некой сотне страниц. Никто, как мы, так буквально и подробно не знал этот текст – я, его сочиняя, а он, норовя его уничтожить. Но прошли эти два часа, и ни малейшего ожесточения ни во мне, ни в нем уже не оставалось. И теперь мы уже мирно брели по изъезженным страницам. Он – должно быть, недоумевая, что уже не обнаруживает казавшегося ему несомненным диссидентского коварства, я – еще больше удивляясь запальчивости, с которой боролся за сомнительные удачи. Вероятно, так ветераны, воевавшие на противоположных сторонах, могли бы озирать заросший бурьяном косогор, который сорок лет назад одни готовы были ценой жизни захватить, а другие такой же ценой удерживать.

Расстались мы вполне мирно.

Потом он даже прислал мне написанную им брошюру по истории Камчатки.

II

Весной 1960 года нас, за полгода до того ставших инженер-лейтенантами и разосланных по флотам, откомандировывали с Севера и Дальнего Востока в Москву. Тут нас (секрет Полишинеля) переодевали в сухопутную форму с эмблемами МВД и отправляли в Подмосковье в учебный центр атомных подводников. Селили нас в общежития квартирного типа, но комнаты набивали чуть не вплотную двухъярусными койками – не помню даже, был ли у нас в комнате, где спали то ли шесть, то ли восемь лейтенантов, хоть какой-нибудь стол. О том, чтобы кому-то из офицеров получить жилье для семьи, нечего было и думать: учебный центр был переполнен офицерами, а в Северодвинске, Комсомольске-на-Амуре, Питере и Горьком одна за другой сходили со стапелей все новые атомные лодки. Но учебная программа центра была рассчитана на многие месяцы, а семьи офицеров оставлены у кого где. Ладно если у дедушек-бабушек на Украине, а если где-то между сопок в Полярном или в Видяево? И офицеры, попавшие в учебный центр, в том числе и командиры первых атомных субмарин, вечерами отправлялись по городку искать, что бы можно было снять для семьи.