Маневры памяти (сборник)

Городок, однако, был особенным. Тут располагался не только первый реактор, на котором учились подводники, а еще, оказалось, пролег и первый километр после сотого от Москвы, то есть нас разместили в ближайшем к Москве месте, куда в хрущевские годы выселяли из столицы за проституцию и где разрешали селиться отсидевшим срок ворам. Понятно, что в таком лакомом для указанного контингента населенном пункте отдельных квартир никто не сдавал, и удачей в поиске был абсолютно любой клочок годного под ночлег пространства, вплоть до чердака, если не чулана.

Занимался поисками и я. Кстати, именно чердак в одном деревянном доме дачного типа мне и согласились сдать. Хозяйка, похожая на кочан капусты не только из-за телосложения, но и из-за обилия надетых одна на другую кофт, сказала, что они недавно приехали с Крайнего Севера, где она работала завучем в школе, а муж – главным уполномоченным.

– Уполномоченным чего? – глупо спросил я.

– По обеспечению сеном лошадей всего Заполярья, – ответила бывший завуч.

На слове «всего» она сделала ударение. Я полез смотреть чердак. День был солнечным, и в призматическом пространстве под железной крышей стояла раскаленная духота. Треть чердака, превращая его в кадр сюрреалистического фильма, заполняли ряды новеньких ученических глобусов. Спускался я в размышлениях о том, в какой таре завучу удалось доставить из Заполярья столь необычный багаж. Мы бы, может, и сняли этот чердак, но помешало обстоятельство, о котором я забыл упомянуть. Лестницы на чердак еще не существовало, и я забирался наверх по куску ременной вожжи, которая, не исключено, была единственным предметом, внесенным в семейную копилку лошадьми «всего» Заполярья. А нашему ребенку было полтора месяца.

– Вот и построите, – сказала хозяйка, демонстрируя кроме географического уклона своей натуры еще и практичность.

Но о моих поисках только к слову.

Моряки никогда не относились пренебрежительно к своей форме. Более того, она всегда и везде бывала любима, ценима, лелеема. Об отношении к морской форме женщин уже не говорим. Может быть, поэтому пятно, дыра, заношенность черной формы уязвляли, казалось, не только владельца тужурки или брюк, а и всех моряков в округе. Но нас, как уже сказано выше, переодели в защитно-зеленое, и маскарад того, что было выдано нам во временное пользование, был очевиден. Да и мы, переодетые, чувствуя, что смешны и что надо с этим что-то делать, принялись дополнять своими силами театральность собственного положения. Так особую притягательность романсам Вертинского придает двойное пародирование – ирония над иронией. Ощущая потребность в чем-то подобном, мы изобрели для себя моду, которую можно назвать «добровольческая армия». Все эти песни типа «поручик Голицын» появились, кажется, несколькими годами позже, а мы, напоминаю, это весна 1960 года, уже наладились вынимать пружины из своих защитных фуражек, вымачивать фуражки для придания бесформенности в теплой воде, обменивать на складе шинели, стараясь достать такую, чтоб была чуть не до пят. Ну, естественно, пародировали между собой манеры и язык. Типа «встаньте, поручик» или «вашему благородию не удалось скрыть, что вы отчасти болван», и так далее. Булгаков с его «Бегом» и «Днями Турбиных» был тогда нам еще недоступен, но только что вышла из проката рошалевская кинотрилогия «Хождение по мукам» по Алексею Толстому, которая и служила нам зашифрованным пособием.

И сценки при этом иногда мы устраивали довольно дурацкие. Так, однажды мы, трое лейтенантов, сидели в местном ресторанчике, носившем за претенциозную колоннаду при входе рабочее наименование «столбы». А за другим столиком в другом конце полупустого зала также втроем сидели командиры лодок. Истратив по стандартной трешке (тогда бифштекс и бутылка пива стоили именно столько), мы вышли в гардероб, где без номерков висели наши три фуражки. Гардеробщица встала и направилась к вешалке.

– Не эти, а вон те, – сказал кто-то из нас. И, приняв из рук ничего не подозревавшей гардеробщицы командирские головные уборы, мы вышли из «столбов». То, что мы оставили в гардеробе, было больше похоже на береты спецназа после месяца жизни в лесу. Ничего подобного, будь у нас и у командиров наша настоящая форма, мы не только не посмели бы сделать, но это, в любом состоянии, даже не взбрело бы нам в голову. Не помню, чем для нас все это кончилось, кажется, ничем. И это тоже характерно. Предметом лейтенантской шутки было не настоящее, а что-то из бутафории… Стоило ли поднимать командирский гнев на принципиальную высоту? Что станет при этом предметом смеха? Или кто?

Да и командиры, как они ни старались, иногда ничего не могли поделать с тем, что жизнь наша на 101-м километре была отчасти театральной. И тоже иногда играли.

Прошло уже больше пятидесяти лет, из памяти исчезают детали, но вот помню, сидим мы, два десятка лейтенантов, в учебном классе, и вдруг в дверях появляются два старших офицера – командир одной из лодок и старпом с другой. И старпом (имя его Анатолий Иванович Павлов – будущий вице-адмирал и Герой Советского Союза, друг писателя В. В. Конецкого и прототип одного из самых обаятельных его персонажей, о чем я, естественно, узнал много позже) тычет в меня пальцем и говорит:

– Лейтенант, переодеться в спортивную форму – и в спортзал!

– Да у нас же, товарищ капитан третьего ранга, сейчас самоподготовка…

– Лейтенант!

И командир чужой лодки (звание его впоследствии было даже на две ступени выше, чем у Павлова, и тоже будущий Герой, а уж должность выше не бывает…) тоже говорит, при этом с паузой после каждого слога:

– Лей. Те. Нант!

А я-то знаю, для чего я им нужен – они оба были в то время новичками в настольном теннисе, а я по этому смешному виду спорта еще в училище держал на факультете первое место. А эти двое, повторяю, новички, им еще ракетки надо научиться держать, как нужно. Но в военных званиях у нас было соотношение обратное, и потому они пришли мной помыкать. Нужен же я им был для того, чтобы накидывал, а они, значит, бить будут. То есть учиться бить. Так что я для них был вроде стенки, у которой тренируются начинающие в большом теннисе, или той машинки, которая при стрельбе на стенде запускает тарелочки. Фамилию мою знать они необходимым не считали. И как я буду сдавать зачеты – также.

– Да я, – говорю, – даже не с вашего экипажа…

И тут оба говорят:

– Лей-те-на-ант!!

До такой, значит, степени им хочется научиться играть в пинг-понг… Встал, пошел.

Кстати, Павлов (вице-адмирал, напомню, будущий) за мою манеру играть дал мне тогда прозвище: «Гаргантюа, пожирающий ГТЗА». ГТЗА – это Главный Турбозубчатый Агрегат. Словом, весомо польстил, обнаружив при этом определенную начитанность.

III

А жилье искала добрая половина офицеров учебного центра. Приближалось лето, каждый день из московской электрички выгружались чемоданы, выкатывались детские коляски – прибывали все новые и новые семьи. Еще не нашедшим жилья было все труднее что-либо найти. Скоро уже и веранда (вот-вот начиналось лето) была мечтой. И как тут моряку, который все последние годы мотался в море, да еще базируясь в какой-нибудь полярной дыре, не ухватиться за шанс пожить несколько месяцев с семьей, да в прекрасном подмосковном климате, да чуть ли не в дачном месте, окруженном со всех сторон дубовыми рощами? И что из того, что у хозяйки синяк под глазом и сдать комнату она согласна лишь с некоторым условием? Допустим, с условием совместного с нею пользования платяным шкафом, поскольку шкаф в квартире всего один? И черная тужурка капитана второго ранга, который при этом почему-то ходит на службу в сухопутно-зеленом, повисает в шкафу рядом с жакеткой недавней ударницы столичной панели…

Вследствие подобного симбиоза скоро любая бабка на лавочке знала, что за глухим забором на центральной улице учатся переодетые в зеленое моряки и что это ребята со строящихся атомных подводных лодок. Если бы мы ходили одетыми в гражданское, нас бы, видимо, не замечали, если бы в своей, морской, форме, внимание бы обращали, но не акцентированно. Но над ряжеными в России принято потешаться. И сарафанное радио 101-го километра с удовольствием разносило семейные нюансы переодетых подводников. В магазинах, называя нас «капитан-лейтенантами», нам подмигивали подвыпившие девахи, а в вагонах электричек – мы, конечно, постоянно мотались в Москву – с нами (по внешним признакам офицерами МВД) без опаски и лишних церемоний дружелюбно заговаривали густо татуированные граждане. Это были наши новые «земляки», для которых близкая Москва с ее вокзалами была отхожим промыслом. В электричках, охотно потеснившись, они приглашали нас играть с ними в засаленные карты на крышках чемоданчиков. Не исключено, что в чемоданчиках при этом находились наборы отмычек и другой профессиональный инструмент. «Земляки» отлично понимали, что нас не только нечего опасаться, но в случае чего мы можем даже послужить им в качестве элемента алиби. Они-то были совершенно не против того, чтобы мы квартировали в их городке.