Страница 14 из 25
И дальше можно лишь предположить тот омут психики, в который погружается мятущаяся душа в обществе, построенном так, как оно было построено у нас к концу тридцатых. И тут я позволю себе процитировать фрагмент того материала, что получил в письме из Москвы от Анд рея Владимировича Бреверна – сына своего бывшего командира роты в Севастопольском училище. Письмо свежее – май 2017 года. В нем явно сквозит исповедальность. Быть может, это потому, что сам пишущий это письмо в свои пятьдесят с небольшим находится сейчас в ожидании операции – сердце, сосуды… Я понимаю, что не щажу его, едва стоящего на ногах, своими вопросами. Заставляю колотиться, раскачиваю его и без того больное сердце. Но, во-первых, Андрей сам выразил желание увидеть строки, дающие представление о личности его отца, а во-вторых, он (и это более чем понятно) желал бы как последний и, возможно, теперь уже единственный из их семейной ветви Бревернов[22] (или Бревернов-де-Лагарди[23]), кто может что-то и достоверно помнить, и что-то сказать, и проконтролировать написанное. И я, как автор этой страницы, безусловно его понимаю. Да и как иначе? Речь идет о его отце.
Рыжий младенец, которого я, будучи уже взрослым, видел пятьдесят восемь лет назад в детской коляске, вдруг сравнялся возрастными проблемами со мной – человеком предыдущего по отношению к нему поколения, более того – стал уязвимей. У меня появилось ощущение, что его просто обгладывают воспоминания. Приведу из этих страниц два отрывка. Андрей, иного быть не могло, мучился, когда это писал:
«Папа рассказывал, что в доме, где они жили, в 1938–1939 каждый день, каждую ночь, арестовывали кого-нибудь из бывших офицеров. Часто слышались выстрелы – бывало, что отстреливались и застреливались, потому что знали – все равно убьют или замучают в застенках. Дед начал страшно пить. По ночам, когда чекисты приезжали за соседями, он стоял с браунингом у двери и все время повторял «восемь им – девятую себе». В нетрезвом состоянии был страшен. (…). Однажды, в ту роковую ночь, стал душить жену. Папа говорил, что «…язык уже вываливался, и мать хрипела. Андрюша, я несколько раз ударил его финским ножом (…)…Потом я прибежал в милицию, воткнул окровавленную финку в стол и сказал – дождались??? Сколько раз я вас просил – помогите, уймите его…
Я думаю, до дедушки просто не дошла очередь по линии репрессий…»
За этот поступок Владимира не судили, судили его за другой – когда он сделал попытку убить провокатора (1941 год), пытавшегося шантажировать его тем, что, зная немецкий язык, Владимир читает сброшенные с самолетов немецкие листовки. В лагере, куда Владимир за это попал, он заболел тяжелой формой дизентерии, к тому же почти сразу стал мишенью злобы и мести уголовников, с которыми не поладил и был уже намеченной ими жертвой. Спастись ему помог только совет бывалых зэков, которые дали знать о готовящейся расправе начальству лагеря. Дальше опять текст письма Андрея, сына моего командира роты.
«…Его (то есть отца. – М. Г.) вызвало начальство лагеря, и там состоялся следующий разговор (пишу со слов отца).
– Бреверн, ты тут скоро загнешься – вон, еле ноги таскаешь от дизентерии, без ведра шагу ступить не можешь, 38 кило весу в тебе… Но за тебя попросили военные, некто – Кац. Мы тебе предлагаем следующее. Если согласишься, сегодня вечером вот в этом месте ограждения «колючки» (ткнули пальцем в карту на столе) будет дырка. Добираться до этого места будешь, когда стемнеет. Полезешь в дырку. Мы тебя высветим прожекторами и откроем огонь (в тебя не попадем), поймаем и потом перед всем строем будем судить. Приговор тебе будет – штрафбат. Пойдешь на фронт. Там еще, может, и уцелеешь, а здесь тебе все одно – скорый конец. Вот это все, что мы можем для тебя сделать по просьбе Каца. Согласен?
– Согласен.
Вот так все и произошло. Насколько мне известно, мой дед и Кац – дружили. В приложенной фотографии (я, как мне помнится, Вам ее показывал, Вы еще обратили внимание на лица…), в первом ряду сидят мой дед (в центре) и Кац слева от него (в очках). Так что этому Кацу моя семья обязана в определенном смысле… Я пытался разыскать на просторах интернета его потомков, но – безуспешно.
Хотелось бы с Вами повидаться перед операцией, но это, по ряду причин, вряд ли возможно. У меня большие риски (из-за венозной недостаточности). В молитвах прошу Бога, чтобы я остался дееспособен, и надеюсь на это».
Лотерея, но все же не смерть от дизентерии и не перерезанное бритвой горло. И он полез под проволоку, попал в штрафбат, а затем сжег огнеметом, рискуя всякий раз превратиться в факел, четыре ДОТа. Из сорока огнеметчиков уцелел он один. За это его освободили из штрафбата и даже дали медаль «За боевые заслуги». Потом, подо Ржевом, напоролся на немецкую противопехотную мину – тяжелая контузия, вынесло половину зубов.
После лечения была летная школа – но не выдержал центрифуги.
А потом все же, как хотел, попал на флот матросом. Служил на Севере. Встречал караваны PQ, Мурманск, Полярный, Ваенга. В 1945–46-м был в Германии, его использовали как переводчика. В училище поступил уже после войны.
XXI
Я бывал у Бревернов не всякий раз, как приезжал в Москву, но все же так, что мы были обоюдно в курсе жизненных обстоятельств – они моих и дядиных, пока он был жив, я – их передряг. А без передряг не обходилось – Владимир Эдуардович хоть и носил теперь пиджачную пару, оставался, как мне кажется, до конца жизни только офицером. И на стене в его комнате висела старая рапира. Не спортивная с шариком вместо острия, а настоящая. Сказать, что к постоянной жизни в Москве Бреверны после Севастополя не приноровились – тоже нельзя. В Москве все разнообразней, доступней и легче, чем не в Москве. Но… Но чего-то им – и ему, и Норе – стало явно не хватать. При этом – главного. Возможно, будущего.
Однажды, заехав к ним, это было, наверно, уже в начале 1980-х, я не увидел рапиры на том месте, где уже привык ее видеть, и спросил о ней.
Нора загадочно усмехнулась.
– Видишь, – сказала она, повернувшись к мужу, – я ж тебе говорила, что все помнят. Ну, расскажи Мише… И об этой чарующей детали…
И я услышал о том, как к ним в квартиру проник ночной вор, считая, видимо, что в квартире никого нет, и как Владимир Эдуардович, которого стала мучить бессонница, услыхав шорохи в дверном замке, снял со стены рапиру и ждал гостя, не зажигая света, и включил свет лишь тогда, когда пришелец уже был в прихожей, и как вор уползал затем из квартиры на коленях и мой бывший командир роты ткнул его рапирой на прощание в зад. «Чарующей» же деталью, о которой сказала Нора, была, оказывается, операция промежуточная – поставив гостя в «коленно-локтевое положение», Владимир Эдуардович вдруг приказал тому вывернуть все карманы. И на пол посыпались какие-то ключи, отмычки, документ какой-то…
– Понимаешь, – отчужденно и глухо, словно не о себе, сказал мой командир роты, – бессонница. Голова никакая. Понимал только, что нужен завершающий штрих.
– Я, конечно, проснулась, – совсем не смеясь, сказала Нора, – но уже тогда, когда Владимир закрывал дверь за этим парнем. И когда он мне все рассказал, вдруг смотрит на меня как-то озадаченно и говорит – а если этот тип около нашего дома сейчас упадет? Придут-то к кому? И мы сразу собрали все, что тот на пол из карманов выложил, и Володя выбросил это в форточку. У нас зимой под окном сугроб. А утром и рапиру куда-то унес.
Мне показалось, да что там показалось, ясно было, что Нора чего-то от меня ждет. Ждет какой-то реакции на услышанное, возможно, шутки, и, конечно, чтобы поддержал… А мне вдруг чуть не до того, что перехватило горло, стало обидно за своего командира роты. За то, что жизнь опять и опять, возможно, готовила ему, такому нестандартному – свою примитивную ловушку в каком-то очередном из своих, видимо, бесчисленных вариантов унижения. А что хорошее тут могло его поджидать? Это его, с его биографией?
22
Не будучи ни специалистом, ни даже достаточно опытным дилетантом в области генеалогии, автор не считает для себя возможным делать результирующих заключений по поводу родословных обстоятельств, составляющих историю данной фамилии.
23
Смотри содержание предыдущей сноски, которое автор считает необходимым в данном случае сделать еще вдвое более осторожным.