Люди Истины

А Хасан все чаще и все больше сидел в своей келье в полной темноте, неподвижно и молча. Тогда ему становилось легче, и память его, перегруженная немыслимым смертному количеством лиц и имен, отдыхала, почти не находя нового груза. Но темнота для Хасана не была пустой. На нее, как на чистый лист бумаги, ложилось прошлое – и оживало каждым оттенком и звуком. В ней Хасан проживал свою жизнь заново десятки и сотни раз, и к утру на его плечах лежали новые сотни лет. Люди Алух-Амута считали, что он давно уже ушел за пределы дозволенного смертному, и с трепетом слушали каждое его слово, ловили каждый взгляд. Многие считали, что Хасан и есть – сокрытый Имам, ибо если не в его глазах живет первый отблеск Истины, то в чьих же? Неужели есть на этой земле кто-то, способный сравниться с ним? К Хасану однажды пришел один из знатоков древности, предлагая разыскать его предков. Быть может, в жилах Хасана течет кровь Али? Но Хасан отказался, сказав, что он – всего лишь свидетель Истины и лучше других знает меру своей близости к ней. Тогда Хасана стали называть «худджа» – доказательство Бога, живое свидетельство того, что Истина есть на этой земле.

Тогда же он убил своего первого сына. Юноша ненавидел отца, ненавидел тех, кто был ближе к Хасану, чем его семья. Не хотел учиться. Но любил напоминать всем про то, кто его отец – и кто станет следующим хозяином Алух-Амута. Однажды он повздорил с Хусейном Каини, приехавшим к Хасану за советом и помощью. Юноша был заносчив и вспыльчив и требовал беспрекословного повиновения. Хусейн, изнуренный дорогой и бессонной ночью, отмахнулся от юнца, когда тот потребовал рассказать ему, зачем прибыл гость и какие дела у него к отцу. А тот приказал схватить дерзкого гостя. Когда никто не двинулся с места, – Хусейна Каини хорошо знали в крепости, – сам кинулся на него с кинжалом. Его успели схватить за руки.

На обратном пути Хусейн остановился передохнуть в деревушке в полудне пути от Алух-Амута. А поутру хозяин дома обнаружил его с перерезанным горлом, в луже крови. И в тот же день Хасану донесли, что его старший сын не ночевал в крепости. Хасан приказал найти сына. Его отыскали в деревушке под Ламасаром. Он купил там мула и седельные сумы и уже уложил в них припасы, собираясь покинуть долину. Приведенный к отцу, не стал отвечать на его вопросы. Выкрикнул дерзко: раз он тут не нужен, то отправится искать свою судьбу подальше отсюда, – от глухого горного захолустья, чьи жители глупей баранов, и от старого паука, ненавидящего людей, а своих сыновей больше всех.

– Так что же делать с тобой мне, сын мой? – спросил Хасан.

– А ты зарежь! – крикнул юноша с ненавистью. – Зарежь так, как приказываешь резать людей там, на равнинах! Подло, в спину!

– Ты глуп, заносчив и преступен, мой сын. Я скорблю о тебе, – сказал ему Хасан равнодушно. – Иногда устами последнего невежды говорит Истина. В гордыне своей ты сам указал на расплату за свое преступление.

И приказал, обернувшись к охранникам: «Отведите его на обрыв и перережьте ему глотку». Юношу увели и в тот же день исполнили приказанное. Похоронили его на кладбище под горой. Взглянуть на его могилу Хасан не захотел.

Через месяц в харчевне под Казвином люди Кийи нашли настоящего убийцу, бахвалившегося тем, как прирезал во сне главного даи Кухистана, гнусного мулахида, и как пришлось за ним лезть в самое гнездо горных нечестивцев. Убийцу подпоили и, тюкнув дубинкою в основание черепа, лишили чувств. А затем привезли к Хасану, увязанного, как тюк с тряпьем. Выслушав заикающегося со страху негодяя, Хасан велел предать его той же смерти, что и своего сына, – столь же равнодушно и спокойно. И спустя пять минут снова углубился в чтение новых книг, привезенных из ал-Кахиры.

Через полгода после смерти сына к нему пришло известие о том, что в Нишапуре чернь, подстрекаемая ненавидевшими Омара Хайяма улемами, напала на обсерваторию. А еще через три недели на Алух-Амут глянул с высоты перевала одинокий старик с котомкою за спиной.

Омара Хайяма встретили в крепости как лучшего гостя. Поселили в лучшем жилище во внутренней крепости, которое занимал когда-то Алид Махди. Дали повара и двух слуг. Когда отдохнул, показали ему сады и водосборный пруд, подземелья и библиотеку. Омар просидел в ней полдня и заснул над очередным свитком. А на третий день пришел к Хасану и сказал, что уезжает.

Хасан, услышав это, отложил калам и спросил старого друга: «Но почему, брат Омар? Тебе не нравится замок? Да, в нем холодно, но спокойно и свободно. Почему ты не хочешь побыть со мной?»

– Брат мой Хасан, – ответил ему Омар. – Скажу тебе честно: направляясь сюда, я думал в покое дожить свои дни здесь, среди книг и звезд. В горах они виднее. Но теперь… теперь я думаю лишь о том, как уехать отсюда, пока мой рассудок и моя душа остались прежними.

– Почему? В чем дело? – спросил Хасан, чувствуя, как подступает медленное, холодное раздражение.

– Когда-то ты спас меня. За руку вывел из темноты и горя. Я потерялся в них и плакал, как ребенок. И когда-то я сидел подле тебя, держа твою руку. А ты метался в лихорадке и звал меня. И теперь я ради нашего прошлого предлагаю тебе: брось все это, пока не поздно. Уезжай со мной. Я знаю место, где старики вроде тебя и меня смогут дожить свой век спокойно, в почете и уважении, и никто их ни о чем не спросит. Ты – в темноте, брат мой Хасан, в смертной ледяной тьме, окутавшей тебя. Ты умрешь в ней и застынешь в ней.

Хасан смотрел на гостя, не в силах скрыть изумления и жалости.

– Я тебя понимаю, – Омар усмехнулся невесело. – Ты думаешь, будто твой друг обезумел на старости лет. Прости. Я понимаю, что слова мои звучат нелепо и наивно. Но спасение, которое я тебе предлагаю, – единственное, доступное моему уму.

– Спасение? О каком спасении ты говоришь? Разве не ты, по твоим же словам, сам пришел, чтобы спасаться здесь? Разве нет, брат Омар?

– Даже голодный преломит свой последний ломоть, чтобы спасти того, кто уже умирает от голода. Здесь нет спасения. Самое имя твоей твердыни, записанное буквами Корана, значит, – «смерть». Раньше я думал: нелепое совпадение. Теперь я вижу – это суть.

– И вправду, – пробормотал Хасан, – я как-то не обращал на это внимания. Но это и на самом деле нелепое совпадение. Разве не я принес спасение всем людям этой долины и многим вне нее? Принес им истину и достаток? Никогда до меня они не жили столь дружно и мирно!

– Все разговоры, которые я слышал с тех пор, как попал сюда, были о добыче, грабежах и убийствах тех, кого вы считаете иноверцами. Ведь вы и вправду считаете тех, кто отверг ваше учение, хуже животных? И убийство их – не более чем убийством животных?

– Простолюдины, как всегда, упрощают, – ответил Хасан, хмурясь. – Но есть те, кто еще не слышал об Истине. Те, кто может повернуться к свету. И те, кто, услышав, отвергли ее. Ушли во тьму. А во тьме – только зло. Убийство отказавшегося от спасения – скорее доблесть, чем грех.

– И ты не видишь ничего странного и чудовищного в этом, брат Хасан? Не видишь ничего странного в том, что люди с твоим именем на устах убивают во тьме, в спину, убивают беспомощных, – и гордятся этим?

– Брат мой Омар, – Хасан вздохнул. – Ты остался таким же пылким и наивным юношей, каким знал я тебя когда-то. Идет война. Война тюрок и людей Сунны против нас. На их стороне десятки тысяч воинов. На нашей – горстка. Так как же нам воевать, скажи? Выйти в поле и геройски, но бессмысленно погибнуть? Или сдаться сразу? Не разумнее ли использовать силу, доступную нам? Тебя ужасает то, что мы убиваем из-за угла? Но разве не ужаснее, когда тысячи умирают в грязи, размешанной с кровью на поле побоища? Вспомни Манцикерт! Мои люди гордятся тем, что воюют как могут – и побеждают! Малой кровью, страданьями горсти избравших мученический удел поражают зло в самое средоточие: убивают тех, кто приказывает ему совершаться! И с гибелью злых все зло их рассеивается: войска их разбегаются, дом их занимают другие, видящие Истину лучше! Скажи, брат Омар, разве не это самая лучшая из войн?