Страница 15 из 22
Тот случай на днях, когда Некторов прикоснулся к ней, что-то изменил, перевернул в их отношениях. Отчасти она все еще воспринимала его Бородулиным, соседом по дому, уважаемым отцом семейства. Но Иван Игнатьевич никогда не смотрел на нее так, как смотрит этот человек. Никогда Бородулин не обращался с ней так резко, грубовато. Как ни странно, это нравилось. И не однажды она ловила себя на мысли, что ей боязно отпускать его на волю судьбы, потому что уверена - только рядом с ней он обретет душевное равновесие. Поэтому, когда Некторову разрешили выходить за пределы клиники, она, к своему стыду, устроила за ним настоящую слежку.
5
В этот уголок парка больные забредали редко, только по воскресеньям, когда не было процедур и врачебных обходов. Тенистая аллея среди старых разросшихся каштанов вела в беседку, скрытую от глаз диким виноградом. Рядом - сосновая рощица, в которой водились клесты.
Еще издали Некторов увидел Тошу. Она расхаживала возле беседки, напряженно поглядывая по сторонам. Вот заметила его, неуверенно пошла навстречу. Светлое широкое платье свободно облегало ее раздавшуюся фигуру, и снова она показалась чужой, незнакомой. Остановились. С минуту молча рассматривали друг друга. Наконец он предложил:
- Сядем?
Вошли в беседку, уселись на противоположных скамейках и опять уставились друг на друга.
"Пусть это не совсем Виталий, все равно буду любить и жалеть его, мысленно уговаривала себя Тоша, стараясь держаться поспокойней. - Хуже, если бы передо мной оказался Виталий, не помнящий о наших встречах, о моих руках и губах. Буду считать, что он всего лишь переоделся". И все старалась отыскать, но не находила в этом хмуром толстеньком человеке черты утерянного мужа.
"Что ей надо от меня? - думал в это время Некторов. - Или одолевает любопытство, каков я теперь? А может, беспокоится об алиментах на будущего ребенка? Да нет, она не мелочная, ее мысли вовсе не об этом. Но ведь не продолжает, в самом-то деле, любить мою душу? Смешно. Моя душа насквозь пропиталась бородулинскими соками, значит, я теперь не тот, и нужно сказать ей об этом". Но неожиданно спросил:
- По школе очень соскучилась?
Тоша вздрогнула. Низко, почти у лица, порхнула какая-то птаха.
- Клест, - пояснил Некторов. - Здесь много клестов. Бытует поверье, что эти птицы переносят людские болезни на себя.
- Так их нарочно развели здесь?
- Нет, конечно. Предрассудки все это. Хвойная рощица, вот и поселились.
"Об этом ли нам говорить?" - подумала она и, не сводя с него взгляда, сказала:
- Я знаю, о чем вы... то есть ты... Да, ты! Знаю, о чем сейчас твои мысли.
"Меня раздражает твой квадратный подбородок, но тебе никогда не догадаться об этом!" - мелькнуло у него. Сухо сказал:
- Я вел себя по-свински, прости.
- Да что ты! - глаза ее влажно покраснели, она с трудом улыбнулась и замахала руками; - Ты молодец, умница! Что бы я делала, если б так ничего и не узнала? Все эти дни я только о тебе... О том, как хорошо нам было в лагере и как мы надолго поссорились, потом помирились, и было еще лучше. Теперь уже все знают, что с тобой случилось - и Манжуровы, и Котельниковы. Все ужасно рады, что ты жив! Ну представь: каждое воскресенье бегали с цветами туда...
- На кладбище, что ли?
- Ну да. И вдруг... Говорят, такую штуку мог отколоть только ты. Рвутся, хотят увидеть тебя.
- Еще чего! - он заерзал по скамье. - Ни в коем случае, пока я этого не захочу сам!
- Да-да, конечно, - спешно согласилась она. - Только не волнуйся, тебе нельзя волноваться.
- Очень переживали? Только честно!
- И не стыдно о таком?..
- А народу много было?
- Ой, много! - Тоша обхватила голову руками, припомнив тот тяжкий день. - Студентки рыдали. А одна девушка, говорят, дня три не уходила с кладбища.
"Интересно, кто бы это?" - подумал он с тщеславным удовольствием.
- Запомни, для женщины...
- Внешность мужчины мало значит?
- Представь!
- Но я ведь не просто сменил костюм. Я теперь химера: то ли грифон, то ли кентавр, то ли русалка! Словом, черт знает кто.
- Не надо так о себе, - она вынула платок из кармана широкого, присборенного на кокетке платья и приложила к глазам.
- Ты вот что, - губы его скривились. - Маме пока ни слова. Или уже проболталась?
- Нет, конечно. Боязно...
Он прочел в ее глазах жалость, и его стал разбирать смех. Вот уж никто, кроме матери, и то, когда он был ребенком, не жалел его.
- Тоша, голубушка, - он встал, подошел к ней, взял за руку. - Неужто тебе и впрямь жаль меня?
- У нас будет сын, похожий на тебя прежнего, - сказала она, глотая слезы.
Ему почему-то было неприятно услышать это. Он уже начинал привыкать к себе теперешнему, и ее слова были восприняты, как отталкивание от его нынешнего облика, в то время как Тоша тянулась к нему со всей открытостью и щедростью своей натуры. То, что он жив, было радостным и горьким чудом, которое она безоговорочно приняла своим измученным сердцем.
- Все так необычно, - говорила она сбивчиво, прикладывая к мокрым щекам ладони. - До сих пор я считала, что операции, о которых ты рассказывал, не скоро, в будущем... С другими. И вот... Я верю, ты выдержишь все это... А мама... Господи, это же мама! Вот увидишь, все будет по-прежнему. Знаешь, - она вскинула голову, - Арахна в греческих мифах, даже став пауком, продолжает ткать свою нить.
- Благодарю за прелестное сравнение, - усмехнулся он.
- Что это я... - она в отчаянии потерла виски. Губы ее дрожали. - Я ведь вот о чем: в любых обстоятельствах человек не меняет своей сути. Не должен менять.
- Успокойся, - он сочувственно сжал ей руку.
Она жалобно улыбнулась:
- Мне еще нравится у Толстого: каждый недоволен своим состоянием, но никто не жалуется на отсутствие ума. А помнишь, когда мы сбежали из лагеря на два дня в Симеиз, ты читал мне на пляже Звягинцеву:
Но вот какое диво:
душа горит всего сильней, когда
прекрасное бывает некрасиво,
и пышности в нем не найдешь следа.
"Ну не забавно ли? - подумал он. - Вчера подбадривали философией, сегодня стихами. Удивительный народ эти женщины".
Знакомым жестом Тоша очертила пальцем его профиль со лба до подбородка: