Страница 35 из 135
Пьянство крестьян часто бывало вынужденным и насаждалось властями (торговля водкой давала до четверти всех доходов бюджета, плюс продажа табака и пр.) и кабатчиками. Вот как напился допьяна уже знакомый нам крестьянин Дёма:
"Но вот, наконец, смолотили первую рожь и повезли "новь" на мельницы, - едва ли один из ста вернулся с мельницы не выпивши. Оно и понятно: человек голодал целый год, а теперь хлеба - по крайней мере до Покрова - вволю. Нам, которые никогда не голодали, нам, которые делаем перед обедом прогулку для возбуждения аппетита, кончено, не совсем понятно положение голодавшего мужика, который, наконец, дождался "нови". Представьте, однако, себе, что Дёма, который неделю тому назад бегал, хлопотал, кланялся, на коленях ползал перед содержателем мельницы, выпрашивая пудик мучицы, теперь счастливый, гордый... сидит на телеге, в которой лежат два мешка нового чистого хлеба! Содержатель мельницы, который неделю тому назад, несмотря на мольбы, не одолжил Дёме пуда муки, встречает теперь его ласково, почтительно величает Павлычем. Дёма, кивнув головой мельнику, медленно слезает с телеги, сваливает мешки и в ожидании очереди - нови-то навезли на мельницу гибель, - когда придётся ему засыпать, идет на мельничную избу, откуда слышатся песни и крики подгулявших замельщиков. - А! здравствуй, Демьян Павлыч! здравствуй, Дёма! что, новь привез? - Ну, сами посудите, как тут не выпить! Поймите же радость человека, который всю зиму кормился кусочками, весну пробился кое-как, почасту питаясь одной болтушкой из ржаной муки и грибами, когда у этого человека вдруг есть целый куль чистого хлеба, - целый куль! В избе Дёму толпа подгулявших замельщиков зовет за свой стол. Дёма требует стакан водки, калач, огурцов; ему с почтением подают и водку, и закуску, не требуя денег вперед, как это обыкновенно водится, потому что его рожь стоит на мельнице. На тощий желудок водка действует быстро; после одного стакана Дёма охмелел, требует ещё водки. Через полчаса Дёма уже пьян... Когда проспится, расплачивается рожью".
И сегодня некоторые российские авторы разоблачают миф о многовековом и поголовном пьянстве на Руси (особенно много пишет об этом Владимир Мединский), но, на мой взгляд, делают это менее предметно и талантливо, чем делал в своё время Энгельгардт.
Конечно, надо признать, что пьянство в России существовало, но в равной мере как среди крестьянства, так и среди городского населения, в том числе среди бар и интеллигентов. Может быть, крестьяне пили "редко, да метко" - по праздникам и как следует, а у бар - постоянно (перед обедом, для аппетита...). Так пьют во всех "цивилизованных" странах. А с точки зрения ревнителей трезвости "от младых ногтей", и сам Энгельгардт, и крестьяне, которых он угощал водкой - пьяницы или, по-научному, "страдающие алкогольной зависимостью", с этим тоже спорить не стану. Но до полного перехода народа на трезвый образ жизни, с абсолютным отказом от алкоголя, ещё очень далеко. (Ведь "трезвенники" считают даже причащение в церкви хлебом и красным вином, разбавленным водой, - "телом и кровью Господа", в количестве чайной ложечки, нарушением трезвого образа жизни, и лекарства, настоянные на спирте, предлагают употреблять, сначала выпарив его спиртовую составляющую.) Поэтому различать, хотя бы с точки зрения работодателя, иногда выпивающих и пьяниц, которые жить без алкоголя не могут, всё же необходимо, хотя и те, и другие - "страдающие алкогольной зависимостью" (но в разной степени).
Когда я слушал жаркие споры в Государственной думе РФ или на общественных слушаниях по поводу того, на каком расстоянии от школы допустимо размещение торговых точек, где продаётся алкоголь, и т.п., мне казалось, что эти их рассуждения - плод их собственного интеллектуального творчества. Но читаю у Энгельгардта:
"Я совершенно убеждён, что разные меры против пьянства - чтобы на мельнице не было кабака, чтобы кабак отстоял от волостного правления на известное число сажен (экая штука мужику пройти несколько сажен - я вот за 15 вёрст на станцию езжу, чтобы выпить пива, которого нет в деревне) и пр. и пр. - суть меры ненужные, стеснительные и бесполезные".
Оказывается, споры умных депутатов и общественников - это всего лишь пережёвывание идей полуторавековой давности (я говорю не о пользе или бесполезности таких мер, а лишь о времени появления подобных предложений и степени самостоятельности суждений их авторов).
Но вернусь к полемике Энгельгардта с теми, кто обвинял крестьян во всяких грехах и пороках. Он, возражая критикам-обличителям, которые обвиняли мужиков в том, что они не выполняют взятых на себя обязательств, не возвращают долги, отмечал честность крестьян:
"Работу - если обязавшийся не умрёт, не заболеет, - мужик так или иначе всегда выполнит, к чему его можно заставить, даже не прибегая к суду, между тем как взыскать по расписке деньги и по суду очень трудно или даже, большею частью, невозможно. В самом деле, положим, что есть расписка, положим, что мужик не отказывается от долга, положим, что мировой судья присудил взыскать и выдал исполнительный лист - что же дальше? Взыскать по исполнительному листу трудно, потому что продать имущество крестьянина нельзя, когда есть недоимки, а если их и нет, то нельзя продать без разрешения его начальства, которое должно указать, что именно можно продать, не разоряя крестьянина и не лишая его возможности вести своё хозяйство. Работу же, на которую крестьянин обязался, начальство заставит его выполнить, хотя бы у него самого свой хлеб оставался несжатым... Крестьянин почти никогда не отказывается от долга, если он действительно считает себя должным; если он не платит долга, то только потому, что ему нечем уплатить, и всегда просит рассрочки, берется выплатить долг работой и т. п. Поэтому никто долговых дел до суда и не доводит".
Конечно, если с должника не спрашивать, он может и не заплатить долг. Но, - спрашивает Энгельгардт своего интеллигентного коллегу, - если вы раздадите имеющиеся у вас деньги своим знакомым и не будете интересоваться, когда же они вернут долги, многие ли из них явятся к вам, чтобы расплатиться по долгам?
Честным может быть даже кабатчик, хотя это большая редкость. Энгельгардт заезжает в кабачок, в который "хозяин-вахмистр с хозяйкой Сашей своею приветливостью, честностью, отсутствием свойственной кабатчикам жадности к наживе привлекали всех".
Безусловно честны граборы-артельщики, которыми Энгельгардт не перестаёт любоваться, видя в них какие-то особые, благородные, разумные черты. Напомню: "В артели граборы всегда отлично ведут себя, ни пьянства, ни шуму, ни буйства, ни воровства, ни мошенничества. Артель не только зрит за своими членами, но, оберегая от всяких подозрений свою добрую славу, наблюдает за всем, что делается в усадьбе, дабы не случилось какого воровтва, подозрение в котором могло бы пасть на граборов". К тому же у граборов развито эстетическое чувство, и если они видят, что имеют дело с нанимателем - настоящим хозяином, то всегда проявят инициативу и подскажут, как сделать, чтобы очищенный луг и вырытая канавка выглядели красиво, где следует среди луга - именно для красоты - оставить раскидистое дерево и пр.
Кстати, о красоте. Энгельгардт, бывая на всех крестьянских праздниках, мог убедиться, что при всей убогости и нищете крестьян, в их быту было много проявлений стремления к красоте. Он приводит слова песни, которую поют бабы, когда совместно на толоке рубят капусту. Удивительны слова, удивителен ритм, жаль, что тогда было невозможно записать мелодию песни. Мы, современные русские, по сути, не знаем русской песни. То, что обычно преподносится как русские народные песни, это, по большей части, песни, написанные композиторами на стихи русских поэтов XIX века ("Что стоишь, качаясь, тонкая рябина", "Степь да степь кругом..." и пр.) Академические хоровые коллективы и прославленные солисты поют русские песни в такой обработке, что там подчас от исходного материала ничего не остаётся, а фольклорные коллективы записывают старинные песни в исполнении старух, вряд ли способных донести до слушателей их красоту. Даже песня "Не одна во поле дороженька...", которую, видимо, знали в тот век все читатели "Певцов" из "Записок охотника" Тургенева, ныне мало кому известна, потому что если и исполняется знаменитыми артистами, то в сокращённом виде. Лемешев пел из неё, сколько мне помнится, четыре строфы, Козловский - шесть, и лишь Штоколов добирался до заключительного куплета: "Коли найдёшь лучше меня - меня позабудешь. Коли найдёшь хуже меня - меня воспомянешь". В старом (советском фильме "Глинка" (а композитор родом из тех мест, где потом хозяйствовал Энгельгардт) молодая крестьянка, качая зыбку с ребёнком, тихо напевала, напутствуя своего суженого (за давностью лет могу что-нибудь в словах напутать): "Так иди ж, иди ж, ясный сокол мой, Ясный сокол мой, мил сердечный друг. Буду ждать тебя тёмной ноченькой, Тёмной ноченькой, ясной зоренькой". Тут веришь, что это подлинная народная песня, из тех, на которых воспитывался музыкальный вкус Глинки. И мелодия её настолько русская, что, кажется, может служить эталоном русскости в музыке.