Нити

А еще мне было неловко после вчерашнего. Он понимал меня. Понимал моё беспокойство. Понимал, что я не хотела принадлежать одному человеку как раб. И хотела одновременно.

Желание что-нибудь сказать, развеяв атмосферу неопределенности, перебили.

Когда парень стал напряженно прислушиваться, я поняла, что правитель страны вернулся. И не удивилась, внезапно оказавшись в тюрьме. Зато было трудно сдержать стон разочарования.

Выдохнув, я попыталась приготовиться. Но потом оглушающая мысль поразила меня. Такая глупая и очевидная одновременно: Тот факт, что он вернулся во дворец не означает, что он освободит или навестит меня. Как часто он лично спускался сюда?

Это просто я скучала.

Он был для меня всем гребанным миром, а я? Я не видела ничего, до вчерашнего вечера. У меня не было и воспоминаний о жизни до Дофламинго.

Я хотела значить так же много, сколько и он значил для меня. Ужасающая мысль о том, что если бы меня любили, моя тюрьма не казалась бы мне такой удушающей, ударила меня.

Опустившись на пол я закрыла глаза. Море всё еще было перед моими глазами, я всё еще слышала волны, и чувство глубокой опустошенности захлестнуло меня, утягивая на дно.

Огни города снятся мне. Люди, снующие туда-сюда, улыбающиеся и смеющиеся. Мне снится и море. Даже Ло, хмурящийся и выискивающий людей Дофламинго. Но всё это наваждение моментально спадает, когда я слышу тяжелые шаги. Звук резко выдергивает меня из воспоминаний.

Я слышу, как Дофламинго открывает и заходит в помещение. Как облокачивается о стену, при этом ни говоря ни слова.

Тусклый свет освещает моё маленькое убежище, его хватает, чтобы заметить, как он устал. Возможно он был еще и раздражен, а может это просто тень от свечи.

И я задумываюсь, а знает ли он о моих побегах? А если узнает, что сделает? Что произойдет? Заточит навечно в камере или убьёт? Что?

Иногда я удивляюсь, что еще жива. Что я ещё дышу. Что несмотря на всю его злость (хотя он по-настоящему никогда не злился) и моё отсутствующее чувство самосохранения, я жива, а не кормлю червей или рыб.

Но это всегда больше похоже на игру. Отношения всегда игра. И только мы сами выбираем, какая именно. Наша больше похожа на садизм, контроль и подчинение.

Дофламинго делает вдох, собираясь что-то сказать, но передумывает. Так знает ли он о моей выходке или нет? Я снова погружаюсь в раздумья, разглядывая мужчину с другого конца камеры.

Почему вся моя жизнь это ты, Дофламинго? И почему мне нравится это?

Потому что я больная мазохистка. Отвечаю про себя.

От него ужасно пахнет. Пиратский запах. Ром, шлюхи, море, свобода…

— Почему ты никогда не брал меня с собой? — хрипло спрашиваю я, наконец отважившись хоть что-то сказать.

Он отвечает не сразу. И я почти уверена, что он не собирается этого делать.

Ведь зачем ему брать меня на корабль? Я домашняя шлюха, а там портовые. Или как их там называют?

— Это не так уж важно.

И меня злит это. Злит, что, несмотря на то, что я и не ожидала получить ответ, я его не получаю. Меня злит то, что я знаю его лучше, чем хотела бы. Что я вообще знаю его. Злюсь, что ему не хватает одной меня.

И злюсь на себя, когда произношу:

— А что важно по-твоему? Я вот трахнула твоего нового Коразона. Это важно?

Спустя мгновение в комнате ломается стена, открывая вид на город. И если бы не Дофламинго, я бы залюбовалась им.

Странная улыбка посещает моё лицо. Он не знает, правда это или нет. Дофламинго важен Ло, но я не так уж и важна. Меня, к примеру, можно сбросить в образовавшуюся дыру в стене. Я нервно смеюсь.

— Что ж, думаю это была плохая шутка.

Несмотря на то, что Дофламинго не поверил в секс с его подчиненным, Трафальгар на следующий же день плыл на Панк Хазард. И, выполнив его просьбу, я всё еще была в клетке. Но на этот раз уже сидела, свесив ноги из импровизированного окна. Ночью вид был еще великолепнее.

И я пообещала себе, что сбегу. Как только представится возможность — я воспользуюсь ей.

Уже через пару дней я снова была в просторной комнате, напоминавшей большую клетку. Я думала, что всё снова пойдет по старому сценарию. Только вот теперь он заходил реже. Иногда сутками игнорируя, иногда приходя на пару минут.

Но он не трогал меня. Даже не прикасался. И я уже была готова напасть и связать его.

Я могла свободно перемещаться по части дворца, где была моя комната. Лишь изредка охрана следовала за мной.

Мне больше не приносили еду, я могла сама ее приготовить. За мной больше не сновали так явно стражники. Библиотека была всегда мне доступна.

Эта призрачная свобода казалась неким наслаждением.

Пока я не поняла, что я просто больше не нужна ему. И я уже не хотела никуда сбегать.

Когда Дофламинго в очередной свой короткий визит сидел в кресле и молча наблюдал за мной, я наконец осмелилась спросить его о моей нужности. Но я не хотела выглядеть жалко.

Унижаться, чтобы узнать очевидное?

Вместо вопроса, я устроилась на его коленях. Боясь быть отвергнутой, я застыла, ожидая его реакции. Но это было… любопытством? Ему было интересно? Я была домашней обезьянкой?

Я хотела дотронуться до его щеки, поцеловать его губы и спуститься ниже. Почувствовать все его шрамы. Хотела снять с него очки и посмотреть в глаза. Хотела раздеть и умолять его остаться. Хотела показать, что я чувствую.

Но я сдалась так и не дотронувшись до его лица.

Я хотела встать, но его руки обняли меня за талию. Притянули к своему обладателю ближе. Его голос звучал до дрожи приятно:

— Хотел, чтобы ты первая сделала шаг.

Ждал пока я пойду к нему навстречу. Зачем? Так интереснее, когда жертва сама идет в лапы?

Хотел показать, как он нужен мне. Напрасно, я и так знала, как много мне нужно.

Неожиданный поцелуй оказывается до боли чувственным и желанным. Я так давно не чувствовала его губ, что возможно разучилась целоваться. Неуклюжие попытки снять с него одежду, со проводились его хохотом.

И мне не нужно было его умолять остаться. Он сделал это сам, медленно ввергая меня в пучину забвения.

Показывая другую грань себя. Ту скрытую и забытую, о которой нельзя было и спрашивать. Ту, которую он спрячет, когда всё закончится.

И мне стало страшно как никогда раньше. Потому, что я никогда больше не смогу и подумать о побеге, зная это. Почувствовав его. Вспомнив ощущения, что он дарил мне. Его простые прикосновения.

Мой шепот кажется раздается по всей комнате эхом:

— Я люблю тебя.

И я почти вижу благодарность в его глазах. Пока он не закрывает их, делая очередной глубокий толчок.

Я знаю, что он будет зол. Я знаю, что каждую ночь мои слезы будут вырываться наружу. Я знаю, что захочу обратно в его объятия, как только выскользну из них. Я знаю, что возможно он найдет другую. Но я не могу отказать себе в иллюзии нужности, что это было не просто его прихоти. Что это не просто игра, в которую я изначально проиграла. Что он будет рвать и метать, потому что это я, а не потому, что что-то пошло не так, как он планировал.

Я хотела бы разбудить его поцелуем и позавтракать, тем, что приготовила. Я хотела бы быть рядом с ним всегда. Особенно после вчерашнего.

И это пугало меня. Если я не уйду сегодня, я не смогу уйти никогда. Я знаю это. Я больше не захочу знать кто я и кем была. Мне больше не нужно будет море, которое мне снится. Я больше ничего не захочу кроме него.

И это будет больно. Но, мне будет больно в любом случае. Но, что если я уйду и всё забудется как страшный сон? Или я останусь и Дофламинго поблагодарит за завтрак? Что, если всё будет хорошо?

Маленькая записка, что вертелась у меня в руках, гласила:

«Мне до безумия страшно, Дофламинго. Я никогда не думала, что можно зависеть так от одного человека, как это делаю я. Не знала, что так можно любить.