Не плакать

Ты забыл еще, это очень важно, места на кладбище (Хуан)

сильнее желания вдыхать аромат красных роз революции (насмешливая и грустная ухмылка).

Это первый извлеченный им урок. И ему горько.

Увы, он вынужден признать: все перспективы, которые могли бы открыть им глаза и горизонты, для них — бездна. Они хотят другого — плоского, тусклого, неизменного. И ему обидно.

Хуан, ему бы в учителя, пускается в пространное объяснение этой косности, которое Хосе, переваривая свое разочарование, слушает вполуха. Мне жаль, но я должен тебе сказать, дружище, что здешние крестьяне мало того что привыкли к неизменности своей жизни, они и дорожат ею изрядно, как дорожат неизменным приходом весны вслед за зимой, как дорожат своими неизменными оливами на своих неизменных холмах, как дорожат неизменными узами, связывающими их с семьей Бургосов, перед которыми они неизменно пресмыкаются,

Как дорожат, и это всего хуже, своими неизменными предрассудками, добавляет Хосе, и все новое, продолжает Хуан, хоть обычно он немногословен, но сейчас ему кажется, что складывающиеся во фразы слова немного его успокаивают, все новое, будь оно для них трижды благом, представляется им грехом, ибо отступлением от незыблемого порядка, определяющего их жизнь, и (напустив на себя профессорскую серьезность), и грубым нарушением закона сохранения энергии, который гласит, что суммарная энергия любой системы остается с течением времени неизменной величиной.

Если объяснять это по науке, хмыкает Хосе, ему и грустно, и смешно.

Вот они и гниют в нищете и убожестве и считают себя разумными людьми, погрязнув в допотопной рутине, закоснев в общих местах и затвердив четыре-пять напыщенно-глупых пословиц.

Лучше синица в руках, чем журавль в небе, бормочет Хосе с придурковатым видом.

Хочешь знать, старина, почему Астурийское восстание тридцать четвертого года[68] не вызвало среди них волнений, тогда как другие края всколыхнуло? Потому что, это только моя гипотеза, потому что всеобщий энтузиазм, которым встретили провозглашение Республики, у них трансформировался в это самое убеждение, что новый режим ничегошеньки не изменит в их жизни. К тому же они сами говорят, что американский комфорт им по

Да им же вовсе не это предлагают! — взвивается Хосе и ускоряет шаг, в то время как мозг его кипит от возмущения.

Они идут мимо большого дома Бургосов, и весь гнев Хосе обрушивается на Диего, богатенького сынка, сбившего всех с панталыку.

От рыжего жди беды. Я чую, жди беды от этого ублюдка.

Ты видел, как он заговорил им зубы, как всех уболтал, мол-де, охолонем, успокоимся, не будем пороть горячку, mollo, тише едешь — дальше будешь, вся эта липовая мудрость, мать ее за ногу! Вот мразь!

Мастак морочить этих недоумков!

Попались они на крючок готовенькими.

Болваны все как один!

Ослы!

Не надо, por favor[69], не обижай наших ослов!

Они только плеть и понимают, в политике, да и во всем!

От рыжего они получат, мало не покажется!

Que le den por culo![70]

Аж тошно.

Да пошли они все куда подальше, эти олухи.

Надо сваливать из этой дыры.

Именно в эту минуту у Хосе созревает замысел покинуть деревню.

Он излагает другу план, за несколько секунд сложившийся в его голове: они уедут в большой город на грузовичке отца Хуана, поживут несколько дней в квартире у господ Овьедо, где его сестра Франсиска работает горничной, а потом завербуются в колонну Дуррути[71], чтобы отбить Сарагосу у подлецов-националов.

В последнем письме, которое Монсе прочла родителям (они не умеют читать), сестра Франсиска не без гордости сообщила, что ее duecos[72] бежали из города, оставив ей, так они ей доверяли, ключи от квартиры. Ее duecos очень богаты. Сеньор — хозяин кондитерской фабрики, а сеньора с длиннющей фамилией из очень знатной семьи. Они так испугались революции, что, припрятав фамильные драгоценности под паркетом и переведя деньги на швейцарские счета, бежали, унизав руки золотыми перстнями, а запястья золотыми часами, к родным сеньоры в Бургос, оказавшийся в руках франкистов.

И Франсиска оправдала доверие своих duecos, ибо в первые дни волнений, когда ополченцы по всему городу вламывались в квартиры буржуа и выбрасывали из окон все ценности при полном равнодушии жандармерии, сумела дать отпор и не допустить разграбления.

Франсиска встала в дверях и, вскинув голову и подбоченясь, заявила, что пусть лучше переступят через ее труп, но она останется верна своим хозяевам, которые всегда были добры к ней, и никакие они не фачас, видимость одна. И решимость ее так впечатлила четырех ополченцев, что они не стали выламывать дверь, как ни хотелось им покуражиться и отвести душу, отомстив господам. Убирайтесь вон! — кричала она им вслед, когда они спускались по лестнице.

Ну, что скажешь?

Замечательно!

29 июля Хосе сказал Монсе, что твердо решил уйти из дома. Так же простодушно, как надеялся прежде, что его деревня может однажды стать свободной коммуной, он уповает теперь на большой промышленный город, где люди, более образованные, более просвещенные в политическом плане, более привычные к коллективным решениям, окажутся восприимчивее и к анархистским идеям, воспламенившим его рассудок.

Здесь ему нечем дышать.

Обиды, зависть, страх — слишком много всего кроется под спудом политики.

Он хочет знаться с другими людьми, Довольно с него этих мужланов с их козами. Хочет видеть женщин, черт побери! Подняться на баррикады! Быть в городе, где решаются судьбы! Деревня ему опротивела, опротивели молитвы матери и вечные четки в ее руках, опротивели куры, клюющие собственный помет, опротивели деспотизм отца и его арагонское упрямство, опротивели папаши и мамаши, рассчитывающие, выгодно ли выдадут замуж дочь, стоит только мужчине к ней приблизиться, и эти дуры, так держащиеся за свою целку, что приходится рассчитывать разве только на осла, чтобы взял в рот (Монсе недоверчиво смеется: как? осел? гадость какая!), эти дуры тоже ему опротивели.

Мысль, что он всю жизнь просидит на одном месте, делая ту же работу, что и отец, сбивая тот же миндаль тем же шестом, собирая те же оливки с тех же деревьев, так же напиваясь по воскресеньям у той же Бендисьон и трахаясь (он выкрикивает это слово) все с той же женой до самой смерти, ему невыносима.

Но где же ты будешь жить?

У Франсиски.

А на какие деньги?

Завербуюсь в ополчение и отправлюсь воевать в Сарагосу с Дуррути. Хочешь со мной?

Предложение Хосе наполняет Монсе гордостью: в один миг она выросла до настоящей революционерки.

Знай себе, милая, что всего за одну неделю я приросла многажды новыми словами: деспотизм, порабощение, продатели-капиталисты, лицомерная буржуазия, рабочая борьба, угнетание народа, эксплатация человека человеком и еще кое-что, заучила имена Бакунина и Прудона и слова «Hijos del Pueblo», спознала, что такое CNT, FAI, POUM, PSOE[73], прямо тебе Гензбур. А я-то была совсем тютеха, почему ты смешишься? — дура дурой, ничегошеньки не знала, в кафе Бендисьон ни разу носа не сунула по отецкому запрету, еще думала, что дети рождаются из попы, не знала даже, что такое целоваться, никогда не видела, как это делают, а телевизора не было, чтобы меня просветить, и уж тем паче понятия не имела, как вершится Акт (Актом с большой буквы моя мать называет половой акт), ни про позы не знала, ни про минет, ни про что, и вдруг за неделю стала такой огалделой анархисткой, готова была оставить свою семью без малейших загрызений совести и безжалостно разбить corazón de mi mamá[74].

Монсе сразу соглашается на предложение брата.

Потом, правда, задумывается:

А отец разрешил?

Брат хохочет.

С этого дня ни одна живая душа не будет препятствовать чужой воле, ни папиной, ни маминой, ничьей!

Монсе, однако, не может не предупредить мать, которая тотчас разражается стенаниями, тут и Dios mío, и дикари! и вот беда-то! и чем я прогневила Господа Бога? и т. д.