Страница 9 из 119
— А намедни новгородцы, гости торговые, шли через землю рязанскую и наслушались премного хульных словес про нас, про московских бояр, про чёрных людей, такоже и про нашего пресветлого князя. Конец Москве предрекали от гладу, от Литвы Ольгердовой, от немцев, от Орды, а особливо от меча рязанского.
Боброку было это неприятно слышать, особенно после того, как рязанский полк ходил недавно с московской ратью на Литву, но и верил он: могли так говорить рязанцы.
— Похвалялися собою, а про Москву твердили, что-де она, Москва-та, токмо и умеет злато-серебро считать, а меч, мол. держать разучена.
— Недоверни! — буркнул Боброк, растирая колени широкими, как москворецкие лещи, ладонями.
— Истинно, Митрей Михайлович! И вельми превозносили князя своего, Ольга.
— Высмерток! — обронил Боброк.
— Истинно высмерток, а не воин, — вставил своё слово Фёдор Свиблов. Ещё сущим ребёнком обрезал, мечом играючи, перст малый на деснице, а ныне по всем землям слух пустил, что-де в великой брани с татарвою рану сию нажил.
— Вся земля рязанская за него горой стоит, — заметил тихо Фёдор Пронской.
— А отчего стоит? — спросил его Свиблов, но смотрел на Боброка, прикованный взглядом его крупных серых глаз. Пронской молчал, покачиваясь, как бы успокаивая боль, и Свиблов сам ответил: — А оттого, что Ольг Рязанской татей развёл и татьбу их по вся дни щедрит. Сказывали мне коломенские люди, что-де ухватили рязанцев на московской земле. Приволоклись те рязанцы на Осетр-реку, к самой Коломне, и наловили те тати рязанские воз бобров карих...
— Ох, окаянные дети! — крякнул Кочевин-Олешинский с завистью. — Целой воз?
— Целой воз, и утечь норовили с целым-то возом бобров карих!
— Заваруи! — снова вставил Боброк.
На дворе послышался конский топот и тут же — заразительный смех Дмитрия Монастырёва. Прискакал и что-то там учинил с конюхами. Владимир Серпуховской поднялся, подошёл к окну, заодно выглянул за дверь — не идёт ли князь — и снова вернулся в палату. У всех на виду прошёл он, высокий, светловолосый и похудевший ещё больше. В минувшую зиму литовского нашествия он пережил немало и когда готовил полки в Перемышле, и когда вернулся на разорённую землю — в сожжённые сёла отчинные, на свою треть Москвы, пострадавшую более всего. Лучше бы, думалось порой ему, не доставалась бы она ему по отцову завещанью... Прежде чем сесть снова на своё место, Серпуховской мельком окинул палату, пронизанную из трёх южных окошек снопами солнечного света, хотел сказать что-то боярам, но в дверь влетел сначала Монастырёв — раскрасневшийся, улыбка во всё лицо, глаза простодушно мигают, будто молят прощения, а ямки на щеках вновь грешат неуёмным весельем. Заворчали было старики на него, тут в ответную палату вошёл великий князь.
Радостным, но сдержанным гулом встретила его палата. Закланялись первостепенным большим обычаем — касаясь пола рукой, ближние — малым, в пояс, родичи — низко голову склоня, и каждый норовил меж тем выловить в лице князя настроение: забота ли обуяла его внутри княжества и обыденные дела на их думу положены будут, или внове грозовой набат, походный, ударит над Москвой? Так или иначе, но не минует ничто их боярского сиденья, их участия в судьбе стольного града, их княжества, с их землями, их людьми. И вот присмирели по лавкам. Ждут. Глядят.
Дмитрий был всё в тех же заношенных сапогах мягкой зелёной кожи, но без кожуха, а поверх была надета белая льняная рубаха под кушак с кистями, вышитая княгиней. Голубая ото́ка вышивки ладно оттеняла молодую шею и тёмный волос князя. Та же вышивка, только шире, обливала грудь и весело перекидывалась на рукава и подол рубахи, перетакиваясь с тёмно-голубым кушаком. Из рукавов выпростались сильные кисти рук, с младых ногтей привыкшие к тяжёлому мечу. Густая, тёмная волна-скобка волос упрямо гнулась над правой бровью, оттеняя бледность лица Дмитрия. Следом за Дмитрием вошёл отрок теремной, сын погибшего ныне зимой боярина, внёс кувшин с сытой и берестяной бурачок с орехами. Через плечо у него были надеты деревянные кружки на столбце. Всё это он выставил на широком подоконнике, ближнем к князю, поклонился только ему и вышел, прихлопывая сандалиями, плетёнными из ремней и с высокими задниками, кои издавна звались на Руси плесницами.
Дмитрий сел на столец, положил руки на колени а крепко сцепил их пальцами. Он уже успел окинуть ответную взглядом и отметил, что брат тысяцкого, Тимофей Вельяминов, здесь. В голове мелькнуло: правильно ли, что не позвал военачальника на совет, но теперь уж не время было размышлять об этом...
— Бояре! Вчерашний день, ввечеру, прибыл с ордынской земли, из самого Сарая, гонец от тамошнего слуги нашего...
Приостановил речь свою. Все ждали, не скажет ли между деловым пословьем, кто такой слуга тамошний, но князь по ранним наказам старших никогда не проговаривался, сейчас он тоже умолчал о сарайберковском епископе Иване.
— Гонец тот привезён был нашим полоняником, из Крыму утёкшим. Не было грамоты у того течца, была стрела в спине... — Дмитрий после этих слов, сказанных тихо, повысил голос: — Князь Михаил Тверской идёт во Володимер-град с ярлыком ханским на великое княжение! Отныне вокняжится и возвеличится Михаил со Тверью, поставя власть свою не на праве отчины и дедины, но на лести и обмане!
— Блядиею[21] не проживёт! проворчал Боброк, наливаясь кровью по крепкой шее, еле видной из-за широкой бороды-лопаты, и завозил в волнении ладонями по коленям.
— Не желаем! — крикнул Акинф Шуба.
— Козёл тверской! — хохотнул Иван Минин.
— Мы-те не тверские! Мы-те бороду повычешем ему! — поддержал Монастырёв, а дальше, как обвал, повалились голоса, набегая друг на друга:
— Усладил хана!
— Немало ввалил!
— Ханье — прорва! Брюхо без дна!
— Истинно!
— Сам не избудет дьяволовой сети!
Короткие выкрики эти, в коих не слышно было голоса двоюродного брата Серпуховского, уже знавшего загодя новость, ничего не давали уму, но сердцу было отрадно, что верные его соратники готовы и на сей раз выступить в поход по зову своего князя.
— Вот уже четыре... — Дмитрий выждал, когда смолкнет гул в палате. Вот уже четыре десятка лет минет, как земля русская не ведала великого огня, но нынешней зимой пришёл тот огонь из Литвы.
— За грехи наши... — перекрестился Плещей, ему молча вторили крестными знаменьями старые бояре.
— Коль нагрянуло безвременье, откуда ждать ныне ворогов? — спросил Дмитрий, однако никто не решился молвить слова, и он продолжал: Стараниями деда моего князя Ивана Калиты и отца моего князя Ивана Красного Русь выжила в тихости и безмятежье, многи годы копя силу людскую, конную, денежную, но паче того — силу духовную, и судьба ниспосылает нам испытание той силы. Готовы ли мы встретить судьбу сию?
Опять все молчали, глядя в широкие половицы, начавшие щеляветь и выгибаться: не было сухого леса даже для княжего двора после страшного пожара четыре года назад.
— Что мыслит сам великий князь? — спросил Вельяминов.
— Наведи нас, княже, на добромыслие, — опережая старых бояр, попросил Свиблов.
Дмитрий не чаял, что так скоро, раньше старых бояр, придётся отвечать на свой же вопрос. Он задумался ненадолго, глядя на бояр открыто, притягивая взоры ко взгляду своему, а когда убедился, что все до единого смотрят, тряхнул тёмной скобкой волос:
— А мыслю так, бояре... Непочто было нам, бояре, в обман вводить князя Михаила Тверского, непочто было заманивать его на Москву медвяными речами, а потом сажать его в крепь, как в замок немецкой, на дворе Гавшином. Все три года он зло таил, а зло навлекает зло, ибо от крысы не родится голубь. Потому-то не без сговора с Михаилом волком напал на Русь Ольгерд, — Он переждал минуту тяжкого молчания и закончил: — Моя вина в том, что послушал в те годы совет боярской, вас, бояре-советчики. Вину перед богом и людьми на себя принимаю также и за то, что обидел митрополита, владыку Алексея[22], во грех ввёл его, нарушив его святое слово защиты князя Михаила.
21
Блядь (древнерусск.) — ложь, обман.
22
...митрополита, владыку Алексия... — Алексей (1293/ 98 — 1378) — русский митрополит с 1354 г. Алексей был тесно связан с московскими великими князьями и активно помогал им в борьбе за объединение русских земель. Во время княжения Ивана Ивановича Красного и малолетства Дмитрия Донского был фактически главой правительства, поддерживал Дмитрия Донского в борьбе с тверскими и суздальско-нижегородскими князьями; был сторонником соглашения с Золотой Ордой для предотвращения новых вторжений.