Дмитрий Донской. Искупление

Теперь вика была видна всем, но кто же легко признает вину свою?

— Он руку твою сильную почуял, княже! — сказал Акинф Шуба.

— А ныне он против моей руки ищет иную сильную руку!

Теперь после княжеского укора совет умолк прочно. Нет, не думал он сегодня ни бессонной ночью, ни утром, что вот так станет говорить на совете. Не надо бы так...

— Не лаяться собрались мы в ответную, а думу думать, — мягко заметил Владимир Серпуховской.

— Разумны речи твои, браге, — обрадовался Дмитрий, стараясь поправить нескладный зачин в думном сиденьи, но в то же время испытывая совет. Он спросил, глядя на тех старых бояр, которым раньше давалось первое слово: Приговорите, что делать станем ныне, когда Михаил Тверской с ханскою грамотою идёт во Володимер-град?

— Надобно послать гонцов, княже, во Володимер, на все иные грады княжества нашего, дабы там все чёрные люди, бояре и холопы — все крестным целованием крепились за тебя супротив тверского вокняжения, — веско сказал Лев Морозов.

Бояре закивали.

— А ежели Михаил с войском татарским? — резко спросил Данила Пронской.

— Уж коли тестюшко Ольгерд сбежал с помощью своею, пойдёт ли татарин? — возразил Фёдор Свиблов.

— Пойдёт, дабы ярлык свой не преобидеть, но утвердить! — сказал Серпуховской.

— От татарвы всего жди, — подвёл итог Шуба.

— Вот и хрен-то! — поддакнул Кошка.

На это испокон не было возражений. В новую минуту затишья, перед тем как сказать боярам остальные новости, Дмитрий задумался — уже в который раз! — над мыслью, непонятной совету, дикой, отпугивающей всех и до сей поры не прижившейся даже в его душе, — мыслию о том, чтобы отречься от звания великого князя в пользу другого русского князя, Михаила Тверского или Олега Рязанского. Да, вот так вот, просто — отказаться, но с одной и великой целью, чтобы никогда впредь на Руси не было раздоров, не лилась бы кровь, чтобы навсегда исчезли самые постыдные войны — братоубийственные, измышленные сатаной на утеху иноземному холодному оку. Но кто, думалось Дмитрию, руку даст на этом? Кто поручится за мир грядущий среди братьев-единоверцев, ежели он уступит ярлык Михаилу? Во имя чего стремится Михаил вокняжиться на главном престоле русском, не во имя ли новых побоищ братских? Так когда и где станет сбираться воедино русская сила? И тут он снова услышал голоса предков своих, кои не простят ему утрату великокняжеского ярлыка, не простят ушедших прахом трудов их по сбиранию Московского княжества. А не оно ли ныне самое прочное, самое богатое и самое надёжное в отечестве всем? Не ему ли наречено первым быть и премножаться силою ратною и силою духа?

— Что молчишь, брате? — тихо спросил Серпуховской.

— Слово с духом исходит, а ум в молчании начальствует... Токмо не было пищи уму в ночи бессонные, токмо червь сосал меня... Ведомо стало мне от того же гонца, коего привёз на Москву беглый полоняник, что Михаил Тверской не добился крестоцелования от Володимер-града, тамо люди ответили ему: есть у нас князь законный! И то любо мне, бояре, и молю бога, что и иные все грады такоже верны станут.

— Без войска Михаил? — спросил Иван Минин.

— Устыдился брать войско татарское да наводить его на Русь — о душе, поди, думал, — ответил Дмитрий.

— Аль серебра недостало? — удивился Монастырёв.

— У сатаны бы вылгал тыщонку! — поддержал дружка Кусаков.

— Тот токмо душу берёт в заклад! — ввязался в смешки Свиблов и посмотрел на князя: не шибко ли развеселились?

Великий князь покачал головой и выдал совету ещё одну новость:

— Ведомо нам учинилось, что Михаил Тверской в Сарай Берке оставил хану сына родного... за десять тыщ рублёв.

Охнула ответная, замерла, только Владимир Серпуховской нервно пощипывал светлый ус да Дмитрий Боброк снова загладил ладонями по коленкам и изрёк:

— Ирод!

— Истинно ирод!

— Козёл тверской!

— Вишь, широко как размыслил: с Литвою — в зятьях, сыном от Орды откупился, как же тут не стать великим князем? — всплеснул руками Шуба.

— Чего мыслишь, княже? — спросил Свиблов насовсем как брат-тиун, добавил: — Дмитрий свет Иванович?

— А то и думаю: Михаил наехал не один — с великим послом хановым, Сарыхожою, а тот при крепком полку татар и велит мне ехать во Володимер-град, дабы самому узреть, как станет посол ярлык ханов Михаилу всучать.

— Не бывать тому!

— Не бывать Москве под Тверью!

— Не бывать московскому медведю под тверским козлом!

Палата гудела вся разом, крики заглушали друг друга. Лица раскраснелись. Руки рубили воздух, как на бранном поле, и ругань, чёрная, обидная, по тверскому князю, по всему его княжеству хлестала наотмашь. Дмитрий слушал всё это, надо бы радоваться вновь, а он не мог: так легко подымается единоверец на единоверца. "Вот оно! Вот она, погибель земли русской, зачатая ещё на Калке-реке...[23]" Но сейчас и эти раздумья не могли отвлечь его от жестокой мысли о походе и наказании строптивого соседа.

Тут поднялся с лавки Боброк, и все приумолкли, а он прошёл тяжёлым шагом немолодого уже человека к оконцу и медленно налил полную кружку сыти. Медовым духом повеяло по палате. Боброк оглядел всех, молча выпил и снова оглядел. Вытер широкую бороду-лопату и только после этого веско изрёк:

— Не бывать Москве под Тверью. Сбирай полки, княже!

В переходных сенях новый мечник раздавал боярам оставленные на лавках мечи. Хмуро посматривали ближние княжьи люди на юношу: "Эва! Приластил себя ко князю! Пиявочна душа, присосал себя ко князю и радёхонек..."

Недолюбливали бояре новых людей, заводившихся около князя, особенно молодых, уж больно скоры и востры они на слово — чище татарской сабли бреют. Вот Кочевин-Олешинский выступил из ответной, глаза выкатил в удивлении, волосы пальцами боронит одной рукой, бороду — другой, будто голову разодрать намерен на части. Нет, чтобы молча меч принять, уколол, назвал по-старому:

— Дай-кося мой меч, Михайло-сокольничий! Молча Бренок подал ему меч в дорогих ножнах — на сорок гривен серебра.

— Казной-то повёрстан? — ткнул Олешинский Бренка кулаком в живот.

Слава богу, сдержался Бренок, не ответил тем же, но благочестиво изрёк:

— Я князю служу не за злато и благо — молю ему по вся дни за душу христианскую его.

Тут Митька Монастырёв сунул меж ними медвежью голову, схватил меч в золочёных ножнах и стал его прилаживать к поясу.

— Эй! Эй! Тать окаянный! Почто меч мой похитил? А? — взревел боярин Шуба, вмиг налившись краской злобы.

А Митьке того и надо: заржал так, что из княжей половины испуганно выглянула сенная девка, но увидала здоровенного красавца и убралась, охнув, — неделю Митька сниться будет...

— Яко тать, на чужое добро накинулся?

— Держи, боярин Акинфей! Не надобен мне твой позлащённый меч, понеже годен он токмо девок пугать. А ну, Бренок, дай-кося мой!

Бренок охотно подал Монастырёву его крупный, тяжёлый меч в простых кожаных ножнах, отделанных медью.

— Ладен у тебя меч, Митька, — похвалил Бренок.

— А вот убьют — тебе завещаю! И опять засмеялся.

— Не буди судьбу, Митрей! — набожно перекрестился воевода Плетей. Взял сам свою кривую, татарского пошиба саблю, поправил на голове мурмолку, тоже не русского пошиба, и направился к митрополиту, брату своему, узнать, почто не был на сиденье боярском, здоров ли старец.

Шуба уходил недовольный. К Монастырёву больше не вязался, но не удержался и заметил Брейку:

— Коль в милостники попал, бога не забывай!

— Судьба озолотит — свечку Михайле-архангелу поставь, а нам мёду бочку! — встрял Кочевин-Олешинский (всё-то выгоду зрит во всём!) и засеменил короткошагой походкой своей блудливой.

"Шёл бы ты, шелудивый!.." — в сердцах подумал Бренок, отвернувшись, чтоб не видеть, как зацапал опять он бороду и сальные волосы на голове пальцами.

23

...погибель земли Русской, зачатая ещё на Калке-реке... — 31 мая 1223 г. произошло первое сражение войск русских князей и половецкого хана Котяна с монголо-татарским войском Джэбе и Субэде на реке Калка (приток реки Каллиус), Между русскими князьями возникли разногласия, у них не было общего плана действий. Поражение на Калке явилось результатом недооценки противника и отсутствия единства действий.