Страница 59 из 119
Уже в Кремле, у Чудова монастыря, нагнал его Бренок, осадил каурого в тёмных затёках пота, выпалил:
— Княже! Тысяцкого нетути!
— Где он? — строго спросил Дмитрий, зная, что без тысяцкого тяжело раскачать подручный ему чёрный народ: мастеровой люд на рать неподатлив, горланы, а крестьян не борзее...
— В вотчинные деревни отъехал намедни!
"Вот так всегда: нет ворога на порубежье — тысяцкой по всей Москве красуется, а как розратие грянет — сыщи его!" — угрюмо подумал Дмитрий, но дело не ждало, и он повелел:
— Скачи к ближнему воеводе, к Тимофею Васильевичу, пусть он за брата своего полки наряжает!
Татары отошли к Рязани. Волчьей ненасытной стаей рыскали их полки по многогорькой рязанской земле. Стремительные, неуловимые, они уклонялись от больших сражений и, наскоро насытившись, отходили, будто укрывались в логове, дабы перележать какой-то срок, переварить заглоченную пищу, а потом вновь объявиться, нежданно и яростно ударить.
Всё лето простоял великий князь Московский на берегу Оки, оберегая свою землю, устрашая полками своими степные несчитанные тьмы, и всё лето ждал, что приедет к нему князь Олег Рязанский, что сядут они с ним в шатре голубом и по-братски думу еду мают о днях грядущих, о том, как беречь заедино русскую землю... Нет, не приехал Олег, не сломил гордыню, не повиновался воле Москвы (а сбежать из Рязани, бросить столицу и княжество то не стыдно!). Дмитрий сам отправил послов к нему с приглашением, но смолчал Олег, видно обиду держал за то, что московские полки брали летось Рязань и сидел в ней рязанского роду новый князь Владимир Пронский. А для чего Дмитрий ставил Пронского? Для своей ли гордости или корысти? Да всё для того же — для единения во имя крепости земли русской. И понял тогда Дмитрий, что с Олегом не быть ему в дружбе, и это на долгие годы легло меж ними. Дмитрий не станет больше воевать рязанскую землю, ведь война, как ни крути, насилие над людом православным: попробуй удержи воев, когда руки их кровью обагрены! Крестьянин с копьём и тот от брани добытку ждёт, но подумалось ли хоть единый раз: с кем стравлен, кого обдираешь? И снова — в который уже раз! — вспоминался ему собачий загон на Глинищах у избы бронника Лагуты, как тешились отроки собачьей дракой...
С Оки можно было бы уйти ещё на ильин день, под жатву — хоть тут успеть, коль сенокос простояли без дела! — но нерадостная весть из Орды остановила Дмитрия. Владыка Иван доводил: в Орде на троне Мамай! Со времён Чингизхана на трон ордынский избирался только прямой или дальнокровной линии наследник Чингизхана, а тут — неведомый кочевник, выбившийся в темники! В этом-то и виделась Дмитрию опасность. Такой, придя к власти, всё сметёт, дабы утвердить себя ещё крепче, дабы убедить всю Орду, что настало новое время, когда сила, вероломство и смелость прокладывают путь к трону. Епископ Иван довёл через своего вестника, что Магомед-хан будто бы. был убит прямо в гареме. Мамай вошёл туда с Темир-мурзой, повязал хана и всю ночь провёл с его жёнами на глазах у того. Умер хан под ногой Темир-мурзы. Мамай будто бы поднёс любимцу громадную золотую чашу заморского вина, и, пока богатырь медленно пил то золотое ведро, нога его стояла на горле Магомед-хана. По Сараю кричали, что само небо ещё в тот год чёрного солнца требовало смерти хана...
Дмитрий помнил, как не желал Мамай, ещё будучи темником, чтобы Дмитрий получил ярлык на великое княжение. Что отныне створит треокаянный? Покуда наслал своих на землю рязанскую. Что это — натаска собак или звериная затравка?
На Успеньев день[65] решил вернуть полки домой, оставив крепкую сторожу — полк Монастырёва да ранее посланный — Пронского.
Великий князь Московский отъезжал с тяжёлым сердцем, и только в пути, у самой Коломны, когда он выехал далеко вперёд и пробирался перелеском, Бренок окликнул:
— Княже! Зайчонок!
Малый серый комочек, недели две пролежавший в материнском логовце, вышел искать счастья.
— А ведь это, Михайло, листопадничек, — заметил Дмитрий и впервые за последние недели широко улыбнулся. — Отец говаривал: коль зайчиха третий помёт вершит — быть зиме лёгкой!
— Дай-то бог! — широко перекрестился Бренок.
Они тронулись в путь, подпираемые стремянным полком, и у обоих на душе разъяснилось: Дмитрия ждала Евдокия с сыновьями, а Бренок весь извёлся по боярыне Анисье.
Бояре узнали о приезде великого князя поздно и потому прискакали навстречу почти в самой Москве, у Симонова монастыря. Свиблов сразу налез со своими тиунскими хлопотами. Дмитрий слушал его, не перебивая. Всё сложилось минувшим летом не так худо, как ожидалось. И урожай кой-какой удалось собрать, и народ мёр немного, и кони, вновь отогнанные к землям полуношным, выходились в добрые табуны, и ногайские торги будут дёшевы и казне прибыльны от ногайского клейма[66]. Неприятным было лишь одно известие: Михаил Васильевич Кашинский, пробыв в Орде, вернулся оттуда чуть живой и преставился.
Дмитрий понял, почему он не приехал в Москву и на Оку и не поведал об Орде, понял, что снова придётся схватиться с Тверью из-за Кашина, но понял также и то, что князь был отравлен в Орде как союзник Москвы. Мамаево дело...
6
С весною год от года всё живей становилась дорога на Переяславль, лежавший на северо-востоке от Москвы, но не этот древний город выводил конного и пешего на дорогу, а тихая, лежавшая за лесами Троицкая обитель, как раз на полпути от Москвы, в восьми десятках вёрст. От этой дороги на север, в гущу лесов, уводила когда-то неприметная тропинка, с годами становившаяся всё шире, в путанице еловых корневищ. Весенними и осенними дождями перемывало тропку, пересекало её ручьи с дикими, урывистыми после потоков берегами, но чьи-то руки укладывали слеги-переходы, кто-то облюбовывал придорожные пни и поваленные деревья, крошил птицам хлеб, отдыхая и набираясь духу вблизи монастыря. Оживало за перелеском и село Радонеж, вотчина князя Владимира Серпуховского, по избам того села постоянно разбредались странники со всех княжеств, выжидая благословения игумена Сергия. В ту весну им пришлось ждать долго.
Акинф Пересвет[67] встречал тут четвёртую весну. Теперь он носил новое имя — Феодор, оставив за порогом обители не только имя своё, но и всю прежнюю жизнь, с которой он прощался в то жаркое лето, обходя княжества, города, монастыри. И вот уж прошли первые-годы затворничества и отец Сергий, не хваля и не поощряя его ранее, вдруг заявил, что в эту неделю будет свершён над новоначальным монахом Феодором Пересветом обряд нового пострижения великая схима...
В то утро Феодор Пересвет рано окончил своё дело: вынул хлебы до обедни, сложил их на гладкие кленовые полицы, покрыл чистой холстиной — на всю неделю хватит братии и нищим! — и вышел из пекарной избы на волю, притворив дверь от мух. Он был неспокоен в последние дни, не понимая, откуда закралось к нему это греховное чувство. Он забывался, порой даже на молитве, ловя себя на самолюбивом вопросе: что створилось во мне? Он догадывался, что всё это началось со слов игумена, а братья так посмотрели на Пересвета, будто он отнимает у них кусок хлеба. Как же! Пересвет-хлебопёк раньше других получит новое пострижение и высший иноческий чин. К тому ли стремился он, уйдя от мира, чтобы выделяться среди братии? Он, потомок боярского рода, развеянного междоусобицами и войнами, мог бы обрести новую жизнь и новые имения, согласись он служить великому князю, но душа, страшившаяся крови, искала покоя, а в покое этом раздумий. И не ведал молодой монах, что это-то и будет одним из самых тяжких испытаний, ибо думы — та ноша, которую не сбросишь. В трудах он уламывал силу свою, но, бывало, встречал женское лицо, глядевшее на его светлую курчавую голову, на всю его могучую молодую стать, и ещё трудней становилось от взглядов тех. Каялся он отцу Сергию в греховных помыслах, и тот отпускал ему сей грех, провидя, что пагубное искушение будет терзать его ещё долгие годы. Порой ему снились тихие и ласковые сны, го будто бы мать дышит ему в затылок, трогает губами волосы и шепчет что-то, то вдруг почувствует он руки отца, осторожно снимавшие его с седла настоящей взрослой лошади... Любил Пересвет лошадей, особенно ту, белую, из самого-самого детства, на которую впервые посадил его отец. Говорили, что на той лошади отец и был убит в каком-то походе...
65
Успеньев день — 28 августа.
66
Ногайское клеймо — пошлина за продажу кочевниками коней в Москве.
67
Пересвет... — Александр Пересвет (? — 1380), герой Куликовской битвы, монах Троице-Сергиева монастыря; до пострижения — брянский боярин. 8 сентября 1380 г. начал битву единоборством с татарским богатырём Темир-мурзой (Челибеем). По летописи, они сшиблись с такой силой, что оба пали мёртвыми.