Дива

— А ты картошку выкопала? — спросил Зарубин то, что первое пришло в голову, глядя на её руки.

Натаха прервала череду последовательности своих слов и действий — вопрос выбил из колеи.

— Нет ещё... Родичи садят гектар! Все голода боятся.

Он понимал, что говорит цинично, даже подло по от­ношению к женщине, но поделать с собой ничего не мог.

— Вот и садись на велик, крути педали и копай.

— Я тебе совсем не нравлюсь? — со скрытой слезой в голосе спросила Натаха после долгой паузы. — А мне показалось...

— Как женщина ты прекрасна, — кривясь от грубости своих слов, признался Зарубин. — Ты такая аппетитная, с удовольствием бы тебя трахнул. Но этого так мало...

Он знал: скажи в этой ситуации словами другими, оста­нешься непонятым.

— Нет, ты просто бесполый, как снежный человек. — Натаха съёжилась. —- И холодный... А может, ты гомо­сек?

Это уже был явный вызов, и никакие тут хитроспле­тения слов были не нужны. Зарубин прикрыл её одея­лом — подальше от соблазна.

— Сегодня я встретил женщину, — признался он. — Такую необыкновенную...

— Какую? — вполне миролюбиво спросила Натаха.

— Как парное молоко, — он вспомнил Фефелова.

— Дива Никитична, — сразу и точно определила она. — Всем приезжим головы кружит. И никому не даёт!

— Чего не даёт?

— Ничего не даёт!

Она обиженно попыхтела, затем полежала, съёжив­шись в комок, и осторожно подкатилась к боку. Прижа­лась, притиснулась — тело было ледяное, в пупырышках и не вызывало ярких сексуальных чувств.

— Я только погреюсь, — попросила она. — У тебя там и впрямь вода холодная. Знала бы — не полезла...

Зарубин купился на её дрожащий шёпот, обнял, при­жал к себе и в тот же миг понял, что сделал это зря: На­таха обвила, заплела, сострунила его руками и ногами.

— Не отдам тебя Диве, — зашептала, как лешачиха, куда-то в самое сердце. — Ты мне сразу понравился, ты мой. Я сама — дива лесная! Я молодая ведьма!..

Он запоздало осознал свою ошибку, но исправлять её теперь требовалось в полном соответствии с правила­ми лечащего врача или закоренелого холостяка: не на­вреди, но скажи правду. Если бы он почувствовал волну искренних чувств, вряд бы устоял, однако в самом нача­ле уловил фальшь не только в голосе; её телесный жар и трепет странным образом не возбуждали и не вызы­вали ответных чувств. Зато вздымалась волна сильнейшей плотской страсти, тем паче Натаха вздумала пока­зать, что всё умеет и погрузилась под одеяло. Зарубин едва успел взлететь с сексодрома, и в тот же миг на ули­це ударил хлёсткий выстрел, дружно заголосили собаки.

— Что это? — испугалась Натаха, отбрасывая одеяло.

— Это не судьба, — обречённо сказал он и натянул брюки.

А сам в тот миг подумал: с такой женщиной мож­но прожить всю жизнь, возможно, даже испытать мину­ты счастья. Но так он думал о каждой, что оказывалась в его постели, однако сорокалетнее воздержание от от­ношений брачных, супружеских, говорило о многом. Все, даже близкие друзья уверяли: об эгоизме. Он же по юно­шеской наивности всё ещё хотел влюбиться...

— Да ты тоже бесполый, как кукла! — вначале с остер­венением отозвалась Натаха. — И Дива Никитична твоя — ведьма! Успела присушить, гадина...

Зарубин от этого имени ощутил прилив тёплой, уми­ротворённой волны и чувство, будто после долгих ски­таний вернулся домой. Она это узрела и, будучи ночной кукушкой, отчаянно вздумала перекуковать дневную: принесла из ванной свои вещички и стала одеваться в его присутствии. И делала это, надо сказать, более из­ящно, чем раздевалась. И всё тут было предусмотрено у студентки Молочного института, даже старомодные, од­нако же не исчезающие из эротических фильмов чул­ки на подтяжках. Зарубин наблюдал за этим, своим ци­ничным умом комментировал про себя, а сам изнывал от плотской страсти, пока Натаха наконец не упаковала свои прелести в одежды.

— Что же мне делать? — невыносимо горестно для мужского сердца спросила она. — Так одиноко и беспро­светно...

— Крутить педали, — нарочито грубо сказал Зарубин, чтобы исторгнуть из себя остаточный дым сексуальных чувств. — Родители ждут.

— На улице темно, а у меня нет света, — виновато призналась она.

В это время ударил следующий выстрел, и послыша­лись голоса:

— Митроха сбежал!

— В реку прыгнул! Держи!..

Потом протяжно заревел сам медведь. Причём в сво­ей клетке. И там же раздался дикий хохот.

Зарубин выскочил на гульбище — Натаха не отстава­ла, держась за рукав, как испуганный подросток. По базе бегали егеря с карабинами, собаки, мельтешили лучи фонариков и только кукла, привязанная к дереву, стоя­ла неподвижно, скорбно уронив островерхую мохнатую голову: постепенно стравливался воздух. Весь переполох происходил в районе зверинца, по крайней мере, все бе­жали туда и там же горели прожектора.

Медвежий рёв и хохот ещё продолжались, когда За­рубин пришёл к зверинцу. Митроха сидел в своей клетке, а смеялся Борута, катаясь по решётчатому полу, рядом кого-то обливали водой, и весь народ, поднятый по тре­воге, суетился вдоль берега.

— Козлы! Недоумки! — клял егерей Костыль. — И го­ворите, вологодский конвой шутить не любит?

Оказывается, егерь-конвойник сжалился над птице­носым пленником в клетке и, когда сборщики грибов ушли спать, в очередной раз повёл его в туалет. И толь­ко сердобольный открыл клетку, как эта драная ворона, эта тварь вонючая внезапно натянула на голову охранни­ка загаженные штаны и выскочила наружу. Да ещё пы­талась освободить Боруту! Ослеплённый, выпачканный охранник всё же дал сигнал тревоги, но догнать задер­жанного не смог — тот бросился к реке, прыгнул в воду и уплыл без штанов.

Это так оправдывался униженный, оскорблённый и почти плачущий егерь, пока его отмывали. Знал бы он, что имеет дело с телезвездой, не сходящей с экрана, если в передачах речь идёт о чём-нибудь сверхъестественном. Зато Недоеденный напоминал свирепого секача, грозил­ся всех уволить, но и клял себя, что не послушал учёно­го. Борута просмеялся и теперь как-то хитро помалкивал, завесившись космами и посверкивая глазами — словно в щёлку подсматривал из другого мира. Ему выставили дополнительную охрану, повесили на клетку ещё один за­мок, собак посадили в вольер, с тем и разошлись.

Криптозоолог умел держать слово!

Вся эта канитель и суета пролетели мимо, и уже ког­да они с Натахой возвращались назад, вдруг из толпы прибалтов выделилась девица в джинсовом костюмчике.

— Натаха, я здесь...

Та обрадовалась, кинулась навстречу.

— Как у тебя?..

— Никак, — был тусклый ответ. — А у тебя?

Дочка Баешников была прирождённой актрисой и уме­ла держать лицо. И присутствия Зарубина ничуть не стес­нялась, говорила таким шёпотом, что хоть уши затыкай:

— Так, полежали в обнимку... Такой горячий мужчи­на! А энергия от него!..

Долгое время Зарубин считал девушек и вообще всю женскую половину целомудренной частью человечества, которую надо завоёвывать, получая раны и проливая кровь. Когда отец заставлял его заниматься боксом, всё время об этом твердил, причём убеждал, что не умею­щему за себя постоять достанется и соответствующая, никому не нужная девушка. Мол, красивые женщины обожают героев, гусаров, украшенных шрамами и про­ломленными носами в том числе. Первая, ещё школь­ная любовь Зарубина, предпочла студента пединститута, вторая, обретённая уже в Молочном институте, будучи на практике, встретилась с каким-то председателем кол­хоза, вышла замуж и перевелась на заочное отделение. Третьего фиаско он ждать не стал — оставил свою воз­любленную до того, как она в нём разочаровалась.

И только на четвёртом десятке своей жизни он нако­нец-то узнал, что женщины ищут и «снимают» мужчин точно так же, как это делают мужчины, но только из­ящнее и изощрённее, с артистическим творческим под­ходом. А нравы теперь таковы, что не рыцари бьются за принцесс, а те сами устраивают поединки, дабы овла­деть мужчиной.

В башню они вернулись втроём, причём девушки по­путно откуда-то прихватили свои велосипеды. И обе поч­ти в голос попросили пересидеть тёмное время, чтобы уехать с рассветом. Зарубин не собирался противить­ся, напротив, посчитал, что теперь никакого искушения быть не может, помог завести велики на гульбище, напо­ил девиц яблочным соком — обоих мучила жажда, и ука­зал на диван в передней комнате.