Страница 4 из 20
– Эй, борода, вот почки заячьи верченые да головы щучьи с чесноком! – смеялся Димитрий.
– А вот, старинушка, водка: анисовая, приказная, кардамонная. Какой желаешь? – подхихикивал Василий.
Ивану такие шутки были не по душе. И он завалился на лавку спать, с головой укрывшись кафтаном. А старшие братья долго еще потешались над хозяином, угощая водкой. И, пока не опоили мужика до бесчувствия, спать не легли.
Рано утром царевичи встали, умылись, позавтракали на самобранке и поехали дальше. Долго ли ехали, коротко ли, наконец выехали к Муромскому лесу.
Тут дорога кончалась и стоял большой замшелый камень. А на нем надпись: «Кто поедет от сего столба прямо, будет голоден и холоден, но обретет веру. Кто поедет в правую сторону, будет славен и богат, но потеряет надежду. А кто поедет в левую сторону, будет весел и счастлив, но потеряет любовь».
Прочитали братья и призадумались. Димитрий-царевич сгреб бороду в кулак и сказал:
– Вот что, братцы любезные! Наш отец из ума выжил. Отправил нас незнамо куда незнамо за чем. Главное, посулил тому, кто первым к нему вернется, все наше государство. Вы, братцы, сами знаете, испокон веку у нас такого закона не было. Всегда царский престол переходил к старшему сыну. К самому старшему, а не к самому шустрому и не к самому хитрому. Ясно вам?
Димитрий так грозно глянул на братьев, что они испуганно поежились.
– Так вот, любезные, как старший брат я не намерен уступать вам отчий престол. И делиться с вами царством не желаю. Ясно? А коли ясно, то езжайте куда хотите, хоть вперед, хоть назад, хоть направо, хоть налево.
– Правильно говоришь, братец, правильно! – подхватил Василий-царевич. – Дозволь мне поехать в правую сторону. Вишь, написано: кто туда поедет, будет славен и богат. Ты ведь всенепременно царем сделаешься, а мне-то как быть? И я хочу быть славным и богатым. Дозволь, братец, поехать направо.
– Валяй! – благодушно махнул рукой Димитрий. – А ты, Ваня, куда поедешь? Поди, налево, за весельем и счастьем?
– Да что вы, братцы! – изумился Иван-царевич. – Что вы, родненькие! Да разве так можно? Нас же батюшка по делу послал, за самой наилучшей верой. Неужто мы родного отца ослушаемся и его воли не исполним? Неужто мы воротимся домой с пустыми руками? Как же мы батюшке в глаза посмотрим? Как оправдаемся перед ним?
Димитрий и Василий засмеялись:
– Ой, Ваня, ты хоть и царский сын, а все-таки настоящий болван. Дурак, как есть дурак!
– Обзывайтесь, как хотите, – насупился Иван. – Я прямо поеду.
– Ну и езжай себе на здоровье! Только потом ни в чем не вини нас. Себя вини, свою дурь. А я поеду налево, за весельем и счастьем. Чует мое сердце, там красные девицы уже заждались доброго молодца! – захохотал Димитрий.
Он спрыгнул с коня и велел спутникам раскрывать дорожные сумы. Начался дележ добра, взятого с собой. Димитрий и Василий забрали себе все: и скатерть-самобранку, и котел-самовар, и шапку-невидимку, и сапоги-скороходы, и лук-самострел, и даже гусли-самогуды. Ивану же ничего не досталось, кроме печатных пряников, заботливо уложенных Маланьей.
– Вишь, что на камне написано? Будешь голоден и холоден. Вот и не обессудь. Кушай, дурень, маменькины пряники. А как они закончатся, так у тебя сабля есть. Она тебя и прокормит, – посмеялся Димитрий.
Старшие братья вскочили на коней и, весело гикая, быстро разъехались в стороны. Отсюда судьба их начала сильно разниться.
Иван еще постоял у камня, почесал затылок, вздохнул, сел на своего вороного и поехал прямо в темную чащу по едва заметной тропинке. Лес был мрачен и тих. Ни птицы, ни зверя, ни разбойника.
Солнце уже достигло полудня. Прошло время обеда. А Иван все ехал и ехал, от волнения не чувствуя голода.
Глава 3
Царевич въехал в самые дебри. Вокруг него высились вековые сосны с могучими стволами в три обхвата. Тропинка была засыпана порыжевшей хвоей. Из нее, как узловатые старушечьи руки, торчали темные корни, о которые то и дело спотыкался конь.
Высохшие еловые сучья хватали Ивана за кафтан. Сквозь их частое решето едва пробивалось солнце, освещавшее то тут, то там изумрудные пятна мха на трухлявых пнях. Во мху краснели шляпки новорожденных мухоморов.
По-прежнему было тихо. Гробовая тишина угнетала. Юноша хотел для храбрости запеть что-нибудь удалое, но сдержался. «Хоть бы ворон каркнул, все веселей», – с досадой подумал он.
Так ехал Иван до вечера. Лес посинел, помрачнел. Сосны и ели сдвинулись плотнее, опустились ниже колючие сучья. Но тропинка никуда не пропадала и по-прежнему вела царевича в чащу.
Вот уж совсем стемнело. Деревья стали едва различимы. Вороной растерянно фыркал и прядал ушами. И тут юноша увидел вдалеке огонек.
– Ну, милый, ну! – шепотом подбодрил Иван коня, и тот прибавил шагу.
Огонек все ближе и ближе. Да это же светится окно избушки! И даже в темноте видно, избушка не простая, а сказочная – на курьих ножках.
Слез царевич с коня и обратился к избушке по-писаному, по-ученому:
– Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом!
Избушка повернулась, юноша толкнул дверь и вошел.
В чисто прибранной горнице сидела на лавке старушонка и что-то штопала при багровом дымном свете лучины. Старушка была маленькая, горбатенькая. Морщинистое личико обвязано белым платочком в горох. Сарафан застиранный, полинялый. Ноги в лаптях не доставали до полу и смешно болтались.
Бабка подняла на Ивана удивленные голубенькие глазки и прошамкала беззубым ртом:
– Фу-фу-фу, нерусским духом пахнет!
– Что ты, бабушка, как раз самым что ни на есть русским, – сказал царевич и поклонился как можно учтивее.
Старушка зашмыгала носом и заулыбалась.
– Верно, касатик, верно! Русским духом пахнет. Царем пахнет. Никак ты, милок, царский сын? Иван-царевич? Верно?
– Верно! – смутился юноша. Его удивила проницательность старухи. – Я Иван Додонович. Сын славного Додона Гвидоновича. Внук Гвидона Салтановича. Правнук Салтана Еруслановича. Праправнук Еруслана Лазаревича…
– Знаю! – Бабка отложила штопку и спрыгнула с лавки. – Всех знаю! И отца твоего знаю, и деда, и прадеда, и прапрадеда. Я, касатик, на свете, почитай, шесть тысяч лет живу. Многих хороших людей знавала. Да и меня многие знают. А ты, милок, признал меня?
– Не прогневайся, бабушка, не признал. Я тебя первый раз вижу, – смутился Иван.
– Как же так, Ванюша! Я же баба Яга! Меня все знают, – всплеснула руками старушка.
Царевич еще больше смутился.
– Я, бабушка, другой тебя представлял.
– Это какой – другой? – засмеялась старушка. – Какой? С костяной ногой?
– Ага. И с железными зубами.
Яга засмеялась громче.
– Ой, не могу! Ой, держите меня! С железными зубами! Оно бы неплохо, с железными зубами. А то, вишь, у меня своих-то зубов и не осталось.
Старушка хотела показать юноше щербатый рот, но спохватилась:
– Да что же я, хрычовка старая, тебя на пороге держу! Заходи, соколик, гостем будешь. Только сапожки сними. Половики, вишь, у меня чистые, стираные. Еще наследишь. А я тебя сейчас напою, накормлю да спать уложу.
Яга захлопотала. А Иван сел на скамью, стал разуваться и осматриваться.
Горница была небольшая, но уютная. По полу домотканые дорожки. По стенам развешаны пучки сухих пахучих трав. Тесовая кровать с пышной периной. Большой дубовый стол. В одном углу старые кросна. В другом – беленая печь. Из-за печи зло выглядывал толстый черный кот.
Царевич пошевелил пальцами босых ног и позвал кота:
– Кис-кис!
– Сам ты «кис-кис», – проворчал кот, но вышел из своего убежища. – Ты, мальчик, если желаешь со мной дружить, зови меня не «кис-кис», а Котофей Котофеевич.
Юноша никогда прежде не видел говорящих котов, а потому онемел от удивления. Кот же подошел поближе, уселся и начал вылизывать пушистый бок. Лизнет, поднимет голову, хмуро глянет на Ивана и буркнет:
– Какой я тебе «кис-кис»? Тоже мне, нашел себе «кис-кис». Да я… Да ты еще под стол пешком ходил, а я…