Обретение чувств

Из кухни доносились осторожные шаги Арины: домработница уже успела растопить печь и приступила к приготовлению завтрака и кое-чего приготовить на обед и ужин: по воскресеньям она хлопотала у Ивана с утра, и потом уходила домой, чтобы воскресный день провести с сыном.

– Может, уложить её в постель с утра, – подумал Иван, чувствуя, как подрастающее желание возбуждает его плоть. – Я с утра ею ещё не занимался, надо попробовать. Потом в церкви замолю свой грех: Христос любит кающихся грешников, вот и будем грешить и каяться, грешить и каяться, – весело вскинулся учитель с кровати и как был в исподнем, пошёл на кухню, чтобы со служанкой уестествить свою плоть.

Арина, увидев хозяина в одной рубахе, сразу догадалась, в чём дело, и сама направилась к дивану: видимо ей тоже не терпелось проверить, получит ли она опять женскую усладу от близости с мужчиной, что случилось с нею впервые в прошлый раз. Иван, приобняв женщину за талию, потянул её в спальню к кровати, но Арина заупрямилась: – На кровати никак нельзя заниматься греховодством, – пояснила женщина. – Кровать для жизни с мужем, а на диване можно и согрешить.

Иван повиновался, Арина обнажилась, как в прошлый раз, учитель нетерпеливо овладел ею, почувствовав, как женщина вздрогнула, когда он вошёл в неё. Плотская страсть захлестнула обоих, Иван, вдруг представив, что под ним находится дочка старосты, Татьяна, возбуждённо мял и тискал женское тело, впиваясь губами в розовые сосцы, которые разом набухли и затвердели от его прикосновений.

Женщина ответно вздрагивала в мужских объятиях, извиваясь всем телом и, наконец, страстно обхватила Ивана руками, крепко прижалась к нему, и они одновременно, издав стоны, содрогнулись, излив плотскую страсть в последнем порыве чувств.

Иван ещё несколькими движениями втиснулся в женскую плоть и замер неподвижно, ощущая, как быстро бьётся его сердце и звенит в ушах, а вожделение постепенно покидает его тело. Арина, получив желаемое удовольствие, полежала с минуту неподвижно, наслаждаясь ранее неизвестными ей ощущениями, затем осторожно выпросталась из-под мужчины и тихо удалилась к себе на кухню, оставив Ивана в неподвижном забытьи на диване. Немного полежав, Иван встал и ушёл в спальню, окончательно поняв, что взаимное желание с женщиной приносит гораздо больше удовольствия, чем одинокая мужская похоть.

– Эх, если бы к плотской страсти добавить ещё духовную близость с женщиной, то удовольствие от владения такой женщиной, наверное, увеличивается в разы и, видимо, именно тогда близость называется любовью, – подумал учитель, рухнув без сил на кровать.

– Но и просто взаимное желание приносит много удовольствия, – заключил учитель, слушая как Арина хлопочет на кухне, припевая вполголоса песню про миленького, который уезжает далеко и не хочет взять любимую с собой в далёкий край, потому что там у него есть жена.

На крыльце послышались чьи-то шаги, потом в дверь постучали и в кухню вошёл староста Тимофей Ильич, чью дочь Татьяну учитель только что мысленно представлял в своих объятиях, удовлетворяя плотскую страсть с кухаркой.

– Хлопочешь, Арина? – молвил староста, – а где же хозяин?

– Учитель ещё почивает, – ответила кухарка. – По воскресеньям они изволят отдыхать, намучившись с нашими детишками на уроках в школе. Тут с одним сынишкой хлопот полон рот, а у Ивана Петровича их полсотни пострелят, и каждого надо учить грамоте, как тут не измучиться, – пояснила женщина, раскрасневшись лицом: то ли от печного жара, то ли от недавней близости с мужчиной, о которой староста, конечно, не мог и догадываться.

На голос старосты Иван поспешно оделся и вышел в кухню вполне одетым, как будто он всегда ходил по дому при полном облачении, и в пиджаке на жилетку.

Староста первым поздоровался и пояснил: – Я в церковь на заутреннюю службу ходил и дай, думаю, навещу учителя: почему он почти месяц не заходит в гости, и как там моя родственница справляется по хозяйству. Она говорила, что вы, Иван Петрович, положили ей жалование в два рубля, а за такие деньги надо хорошо потрудиться – это почти пять пудов зерна можно прикупить, на два-то рубля! Теперь вся их семья кормится на ваши деньги, а потому и спрос с Арины особый,– закончил староста.

Иван удивился: он Арине уже платил четыре рубля в месяц, но она почему-то сказала про два, да Бог с ней, не его это дело, но за старательность служанки, с которой только что лежал на диване, вступился:

– Не извольте беспокоиться, Тимофей Ильич, Арина хорошо справляется по дому: видите везде чистота и порядок, и на кухне у нас дела идут хорошо. Она грамотная, и хочет по книгам кулинарным научиться готовить разные блюда: как только освоит, я вас приглашу в гости на пробу. Иногда ей приходится и в школе мыть полы, если ваши крестьянки не справляются. Вы бы от общины положили ей рубль жалования, она бы всегда порядок в школе наводила вместо приходящих матерей учеников, которые поочерёдно моют полы в классе.

Староста почесал в бороде: – И то верно, Иван Петрович, постоянный работник завсегда лучше временного. Поговорю со старшиной волости, может и решим вопрос полюбовно. Только не будет ли работа Арины в школе в ущерб вам, Иван Петрович?

– Думаю, что не будет мне ущерба, – возразил Иван. – Сама-то Арина согласна ли будет убираться по школе за рубль в месяц? – спросил Иван.

– Конечно, согласная буду, – раскрасневшись лицом, ответила Арина, почтительно слушая разговор мужчин, от которых зависела её судьба.

– Вот и ладно будет, – закончил этот разговор староста. – Но вы так и не ответили мне, Иван Петрович, почему чураетесь моего гостеприимства и не заходите в дом? Мои дочки уже устали спрашивать меня, когда учитель придёт к нам на чай. Что скажете, Иван Петрович? – снова спросил Тимофей Ильич.

– Понимаете, Тимофей Ильич, учитель я начинающий, без опыта, поэтому приходится готовиться к урокам, чтобы ученикам было на занятиях и полезно и интересно, – ведь без интереса никакое дело не ладится. Потому вечерами и в воскресный день готовлюсь к урокам, проверяю задания, что ученики делали в классе, и прикидываю, кому из них как помочь, чтобы успешно учились грамоте, письму и арифметике. Сейчас уже немного освоился и надеюсь вас посетить через неделю-вторую, а сегодня вот собрался сходить в церковь к обедне и потом зайти к батюшке Кириллу в гости – уже обещался.

– Это ладно, это хорошо, что вы в церковь ходите и к отцу Кириллу наведаетесь, – одобрил староста. – Но и нас, грешных, не забывайте и непременно жду вас в гости через неделю – как раз мой черёд наступает принимать гостей. До скорого свидания, Иван Петрович, пойду домой и обрадую дочек о вашем к нам посещении, – закончил староста и, ещё раз взглянув на порядок в доме, что навела Арина, одобрительно хмыкнул и вышел вон, тихо прикрыв за собою дверь.

Арина, почти без чувств, присела на табурет.

– Зайди староста в дом минут на пять раньше и конец бы нам пришёл обоим на том диване, – произнесла кухарка. – Вы лишились бы учительского места, а я заработка и женского удовольствия, что вы пробудили во мне на том диване. Впредь надо быть осторожнее: хорошо, что я отказалась идти в кровать, вот Бог и пронёс грозу стороной. Но и закрываться изнутри на щеколду тоже не след, когда мы здесь вместе.

Давайте дальше будем грешить с опаской, чтобы нас не застали врасплох, как сегодня староста, – закончила Арина и, словно скинув с плеч эту заботу, легко вскочила с табурета и принялась за хлопоты по кухне, что прервала с приходом старосты.

– Позволь поинтересоваться, Арина, почему староста сказал, что я плачу тебе два рубля в месяц? – спросил Иван, присаживаясь к столу, в ожидании завтрака.

– Потому что я свёкру отдаю эти два рубля, а оставшиеся два прячу в схронку в сарае, чтобы скопить деньжат и уехать из этого чужого мне села вместе с сыном, как я вам говорила, после вашего отъезда: я так думаю, что через год-два.

Я с вами почувствовала себя женщиной и готова прислуживать вам хоть всю жизнь, но это в сказках крестьянская дочь выходит замуж за принца, а в жизни крестьянке даже с учителем нужно прятаться от людских глаз, иначе всё село осудит наше греховодство. Я вдовая, вы – свободный человек и, кажется, что в этом плохого, если мы по согласию ложимся вместе на диван, но на селе такого не прощается.