Страница 10 из 10
Лучше заниматься мирской жизнью, - думал я. Лучше вообще ничем не заниматься, чем пьянеть от слепых слов, - думал я. Пусть Оля останется внутри со мной, не нужно ее опошлять бессмысленными занятиями.
Так к лету я и дошел до забора, скрывавшего береговую линию города В., правда. дошел с четвертого раза. Стена на самом деле существовала, я верил в Олины слова, хотя где-то далеко внутри за диафрагмой некое воспаление хотело знать, что нет стены, что Оля лишь возбуждает меня своими рассказами, что нет стены, что берег есть, и за ним стелется великолепная черная гладь. Стена была обклеена объявлениями о работе в порту и, чтобы совсем забыться, я стал работать в портовой столовой. Надеялся ли я таким образом увидеть наконец море, хоть прищурившись, хоть сквозь необъяснимую боль увидеть? Отчасти, да. Но столовая представляла собой закрытое прямоугольное помещение с потным от рабочих душком.
Не знаю, сколько проработал в том месте. Не считал и не стану считать сейчас. Стоя на раздаче котлет, супов, выполняя бесконечные накладывающие и выдающие обязанности, многого не насчитаешь. В некоторые дни я заглядывал в глаза голодным рабочим, ожидая увидеть спасительные блики моря, но их глаза лишь ревели страшным и горячим черным зноем. Казалось, рабочие тоже тоскуют по Оле, как тосковал и я. Да что уж там. Казалось, весь город, маленький город В. тоскует по ней, а я - всего-то соучастник глобальной тоски.
В той столовой я познакомился с мясником-Матвеем, блондином невысокого роста с кучей проблем на лице. Он был ярым вегетарианцем, но обожал резать плоть. Я часто слушал его рассказы про зоозащиту, про вред окружающей среде морским транспортом, про геноцид млекопитающих в мегаполисах и лицедейство по отношению к ним в деревнях. Хоть я и не запоминал ни слова из его рассказов, мне нравилось смотреть на его мощные и жилистые, красные и синие руки, а его голос и вовсе творил со мной чудеса. Когда он говорил, нутро моего живота выворачивалось наизнанку раз за разом, его голос был мягким и тяжелым, сиплым и ароматообогащенным. Я понял, что ему не хватало человека, который смог бы его слушать, спокойно и внимательно, как прогноз погоды. Понял я и то, что мясник-Матвей был почитателем лимоновской прозы, как раз тогда, когда он предложил мне стать его любовником. А я и не отказался. Рабочие дни гудели в висках скукой, Олина однушка навевала абстинентное отчаяние.
Это были мои первые отношения с мужчиной и я не почувствовал особой разницы. Мясник-Матвей был чуток и заботлив. Большего и не было нужно. К тому же, он отлично помогал отвлекаться от навязчивых мыслей об Оле.
Об Оле, штопающей серо-голубой свитер к завтрашней смене, об Оле и ее тонкой, почти цветочной шее, пахнущей росой и табаком. Об Оле.
Я расспрашивал Матвея-мясника о море, а он говорил лишь о том, как легко прокручивается рыбий фарш через мясорубку, как гладко звучит красная морская плоть в латуневой машине. Я жил в его каморке в двух минутах ходьбы от порта и почти перестал горевать. Лишь редкие собаки в пучине города ныли об уехавшей в Чечню, о моей соседке, об...
Оля вернулась в ноябре. Уже успел сойти первый снег, улицы плескались в слякотной куче. Портовые рабочие с труднопроизносимыми аббревиатурами на бейджах сменили курточки на ватники. Температура разогрева раздачи выросла на пару градусов. На зарплату я сумел сходить к врачу. Вырвал больной зуб.
Все шло неким таинственным и туманным, но своим чередом. До тех пор, пока я не решил прогуляться по местам жительства полугодичной давности.
Помню, в юношестве, мне часто вспоминалась песня из советской "Мэри Поппинс". Эта песня использовала неопрятные ритмы будто щебеня, в ней повторялись простые эмоционально окрашенные в щемящий негатив слова. "Полгода плохая погода. Полгода совсем в никуда". И каждый раз, когда эта песня вспоминалась, я думал, что, правда, прожитые полгода ушли в скисшее почти творожное молоко. В крайний раз эта песня пришла в голову в знакомом магазине знакомого района. Я взял две бутылки бальзама для настроения и согрева, настроился и согрелся, и стал думать, что подарить своему мужчине такого приятного, такого случайного и сладкого что.
Проходя мимо чересчур родной пятиэтажки по чересчур родному району Новой Сортировки, я вдруг увидел зажженный свет в чересчур родном окне.
В рюкзаке нашлись и стертые от пыли и дождя ключи. Должен уточнить, все ключи от всех съемных и несъемных квартир я старался складывать в отдельную связку, иногда это получалось, потому ключ и от Олиной однушки так же был в той связке. Длинный и тяжелый с таблеткой янтарной кислоты на конце, от железной двери густого черного цвета.
Я вошел в квартиру и черствый душок лавандового крема разбил мне лоб и заставил прослезиться. Прикрыв лоб подвернувшейся салфеткой, я прошел в комнату. На знакомой кровати лежала девушка в коротких джинсовых шортах, из которых сонно подмигивали две круглые загорелые ягодицы. Девушка была вусмерть пьяна. Комната была пропитана сумеречным смогом. Пахло окислившейся гарью. Я лег рядом с ней. Несомненно, это была Оля. Я погладил некогда любимые изгибы тела, притаенные шершавые места и уголочки. Поцеловал ее мочку уха. Оля совсем не откликалась на мое присутствие, и мне стало не по себе, я ощутил себя лишним в этой квартире, подобно вскользь залетевшему в форточку жуку, даже более недружелюбно.
На кухне был найден сгоревший тыквенный пирог. Я допил бальзам и съел пару кусочков. В животе что-то поворчало, но быстро успокоилось, обманутое.
Поприветствовали мы друг друга утром, когда пошли за опохмелом. Мы держались за руку. Она почти не говорила, да и мне совсем не хотелось расспрашивать ее о поездке. Купленное лимонное распили на балконе. Было горько. К горлу подкрадывалась обезжиренное недовольство собой. Неужели я все это выдумал?
Все переживания, громкие слова и образы, контролирующие в моей голове прибыльное место, слезы и тоску, тоску и слезы. Неужели Оля всегда была такой? Да и была ли она?
Я помнил, как мама, перед тем, как выйти замуж за сельского тракториста, говорила о том, что я должен найти свой путь. Путь, далекий от имен-конструкций, далекий от заборов, излепленных в грязной бумаге. Путь. И я искал, заглядывал за горизонт, чувствуя в ответ от горизонта соленый морской воздух. И затем стало казаться, что мой путь, он в Оле. И совсем не хотелось думать о том, что я все выдумал, что в этом была вся моя проза. Но так было.
Опохмелившись, Оля спросила меня о тыквенном пироге, приготовленном на ужин. Я соврал, что не видел его, но потом признался, что съел. Оля поругалась, мало и скучно, а затем и вовсе перестала что-либо говорить. В следующие месяцы мы почти не видели друг друга. Оля устроилась работать в караоке-центр на полную ставку под звуковой аппаратурой, и стала Олей-звукарем. Я расстался с Матвеем-мясником. Он плакал, а я впитывал его слезы, а потом постирал рубашку. Позвонила старая знакомая с института, попросила помочь написать сценарий к сериалу для регионального тв. Я не стал раздумывать и с радостью утонул в работе.
Каждое утро и каждый вечер мы встречались с Олей на балконе и молча курили, наслаждаясь грузным небом усталой зимы. Потом уходили в себя. Кто спать, кто работать. На пороге весны, в один из таких вечеров, Оля спросила о том, когда я съеду. А я, не ответив, съехал на следующее утро.
И теперь, сидя на обочине трассы м/у столицей и городом В. С промокшими в проталинах ногами, я жду попутного. Пути ли, ветра или человека? Все ли равно кого?
В рюкзаке до сих пор лежит связка ключей, ее обнимают, удобно уткнувшись, помятый томик Серцедера и пустая бутылка из-под сидра. Такой нынче делают только на родном Урале. Значит ли это что-то?
Не знаю.
лето 2017