Страница 4 из 7
Осколки правды стали появляться то тут, то там уже во времена вегетарианские. Из осколков этих официальная пропаганда складывала нечто грустное, пропетое обаятельным Михаилом Ножкиным во всесоюзном блокбастере «Ошибка резидента»:
И носило меня, как осенний листок.
Я менял города и менял имена.
Надышался я пылью заморских дорог,
Где не пахли цветы, не блестела луна.
И окурки я за борт бросал в океан.
Проклинал красоту островов и морей,
И бразильских болот малярийный туман,
И вино кабаков, и тоску лагерей.
Это было красиво. Это была неправда. К тому времени ностальгировать на березки было уже некому. Старики-белогвардейцы упокоились на каком-нибудь Сен-Женевьев де-Буа. А их дети и внуки вполне вписались в жизнь новых родин: Франции, Америки, Канады. Русские эмигранты внесли свой вклад в историю даже таких экзотических стран, как Лихтенштейн и Парагвай. К родине отцов и дедов потомки относились чаще всего с доброжелательным интересом. Ну, а березок им хватало и своих. Скажем, в штате Вермонт их целые рощи.
Пока старший лейтенант КГБ, притворяющийся блатным по кличке Бекас, душевно пел с экрана о тяжелой жизни эмигрантов, многие советские люди решили таковыми стать. Обнаружилось, что при некоторых условиях переезд из Харькова в Нью-Йорк или Иерусалим оказывался гораздо легче, чем переезд из того же Харькова в Москву. Осколки же правды, долетавшие через границу, на то и осколки, что при желании складывалась из них совсем другая картинка заграничной жизни. Блистательная, как аксеновский остров Крым! По сравнению с этим блистающим и свободным миром Красная Москва казалась каким-то заскорузлым Чугуевым.
Хотя, скажу правду, Чугуев – городок приятный во всех отношениях. Зеленый, теплый, в основном одноэтажный, что ни сколько его не портит. А дешевый рынок! А полчаса езды на электричке до Харькова! А вполне пригодный для купания Северский Донец!
В прелестном провинциальном Чугуеве я побывал более чем тридцать пять лет назад в гостях у своего друга. С ним мы вместе учились в московском институте. Теперь он живет в Ашдоде.
Что ему, что мне эмигрантскую жизнь довелось попробовать задолго до пересечения каких-либо государственных границ. Для нас, юных провинциалов, в 1970-е годы переезд в столицу был вполне сравним с эмиграцией. Утверждаю это со всей ответственностью, поскольку есть с чем сравнивать
Москва была другой страной. Она задавала другой темп жизни, здесь была другая еда, другое питье, другие зрелища, другие девушки. Москвичи мало походили на лениво-неспешных сибаритов из Чугуева или, скажем, Мелитополя. Даже язык в Москве был хоть русский, но все же другой. Помню, как сначала резал мне ухо мАсковский гАвАроЧЧек. И как смешило москвичей и москвичек наше с другом южное мягкое «г» и всякие украинские словечки.
Перед нами-то языковый барьер не возникал, а бедный паренек, кореец откуда-то из Узбекистана, по-русски говорил совсем «мала-мала». Однако, скидок на это, как студенты из Вьетнама или Нигерии, он не получал. Изучение иностранного языка превращалось для него в каторгу двойного перевода. Перед ним лежало сразу два словаря: англо-русский и русско-узбекский. Подозреваю, что и узбекский язык тоже был для него не родной.
Московская жизнь стоила гораздо дороже провинциальной. Даже при советских ценах не всякий сладкий пирожок с золоченой московской тарелочки был по карману бедному студенту. Так что, несмотря на родительские субсидии и на повышенную стипендию жить все время приходилось в условиях жесткой экономии и в поисках какого-нибудь заработка. Нет, точно, по всем параметрам студенческая жизнь – лучший тренинг для эмигранта!
Кстати, о ностальгии. Эта пресловутая болезнь совсем не мучила ни меня, ни моих друзей, иногородних студентов московских вузов. Ну, совсем не вспоминали мы родную Чердынь или Вапнярку! Видать, нечего особенно было вспоминать.
Зато у меня, к примеру, ностальгусики включились на полную мощность потом, когда по окончании института я уехал из Москвы. Несколько лет они не давали мне покоя. Стоило увидеть по телевизору какой-нибудь Столешников переулок или же улицу – пардон – Хулиана Гримау, накатывали, как слезы, воспоминания. Я истово ностальгировал по «своей» Москве на берегу Верх-Исетского пруда. Почти так же, как генерал Чернота по своей – на берегах Босфора.
Ностальгией желательно переболеть пораньше, чтобы выяснить: это тоска не по месту, а по времени. По времени, когда ты был молод и потому счастлив. Тогда станет понятен и А. И. Куприн, вернувшийся в Москву умирать в шестьдесят восемь лет, и сорокалетний В. В. Набоков, ни о каком возвращении «в край березового ситца» даже не помышлявший. Прорыдав проклятие России и русскому языку
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
все, что есть у меня, – мой язык.
он стал писать по-английски. Словно бы начал жизнь сначала.
Собственно говоря, соблазн новой жизни – движущая сила любого эмигранта. Всякая перемена места – намек на начало новой судьбы. Любой эмигрант робко желает перемены участи. Даже тот, которому было что терять на оставленном берегу. Как праотцу Аврааму, сделавшему с точки зрения современников странный выбор. Отказаться от комфортной и обеспеченной оседлой жизни в приличном городе Уре ради бедуинской палатки! И всех своих родственников ввергнуть в эту безнадежную авантюру!
…Просто уму непостижимо, как можно было все бросить – крышу над головой, налаженный быт, могилы родителей, языковую среду, знакомых и друзей и вот так бездумно, не имея ни малейшего представления о стране, куда мы едем… Без каких-либо собственных средств к существованию и какой-либо поддержки, по сути, нищими, голыми и босыми, как в омут головой.
А. Б. Файншмидт. Моя жизнь. Красноярск, 2009
Подобного рода причитания, совсем не безосновательные, и мне, и многим моим читателям, совершившим свое путешествие из Ура в Ханаан, наверняка приходилось слышать не раз. В них все правильно. И все неправильно.
Уходить из Ура необходимо! Уходить из Ура полезно! Перемена места, в самом деле, совершенно изменит тебя. Придется обживать другую страну, учить новые языки, обзаводиться новыми привычками, а зачастую, и новым именем.
И, пройдя через все это, отдыхая под сенью своей смоковницы и виноградной лозы, пусть даже виртуальных, придется понять самый главный секрет, рано или поздно открывающийся любому страннику. Ни в какие дальние страны от себя, родненького, не убежать!
Рис. 2. «Пассажиры 4-го класса». Фотография знаменитого американского фотографа Альфреда Штиглица (1864 –1946)