Страница 32 из 33
На диване сидела хозяйка дома, графиня Франкенштейн, пожилая дама того типа старинной австрийской аристократии, который так сильно напоминает древнюю французскую nobless de l’ancien regime[44], не исключая при этом австрийской приветливости и доступности – смесь, делающая высшее венское общество столь привлекательным.
Седые волосы хозяйки были тщательно завиты, высокое платье из темной тяжелой шелковой материи окружало фигуру роскошными складками, изящно ограненные старинные бриллианты блестели в ее броши, серьгах и браслете.
Рядом с ней сидела графиня Клам-Галлас.
На кресле рядом с матерью сидела молодая графиня в богатом туалете, который заставлял предполагать, что ей предстоит поздним вечером выезд.
Возле нее стоял граф Клам-Галлас.
Говорили о событиях дня, и все общество взволнованно обменивалось все чаще и громче возникавшими слухами о предстоящей войне.
– Я был сегодня утром у Менсдорфа, – говорил граф Клам, – он высказал, что взрыва ожидают на днях. После того как мы совершенно справедливо потребовали от союза решения судьбы герцогств, генерал Мантейфель вступил в Гольштейн.
– Но ведь это война? – воскликнула графиня Франкенштейн. – И что же было затем? Что предпринял Габленц?
– Габленц уже здесь, – отвечал граф, – а войска его возвращаются – нас там было слишком мало, чтобы сделать что-нибудь. Мы каждый день ждем приказа двинуть войска в Богемию. Граф Кароли отозван из Берлина, и Франкфурту сделан запрос о мобилизации всей союзной армии.
Графиня Клам живо вставила:
– Наконец-то самонадеянная Пруссия получит заслуженный урок и отмщение за все зло, сделанное этими Гогенцоллернами нашему высокому императорскому дому!
– Но разве не следовало Габленцу с его войском прийти на помощь бедным ганноверцам? – спросила графиня Франкенштейн.
– Там еще не пришли ни к какому решению, – вставил граф.
– Невероятно! – вырвалось у графини Франкенштейн, а графиня Клам прибавила:
– Неужели граф Платен забыл о своих дружеских чувствах к Австрии?
Молодая графиня вздохнула.
– Что вы, графиня? – спросил граф Клам. – Нашим дамам не следует вздыхать, когда мы готовимся сесть на коней и обнажить мечи за честь и славу Австрии.
– Я думаю о тех несчастных, – сказала молодая графиня, – чья кровь прольется, – и глаза ее устремились вверх, как бы преследуя какой-то определенный образ.
Лакей отворил двери и доложил:
– Фельдмаршал барон Рейшах!
Барон вошел, улыбающийся и веселый как всегда. Он приветствовал дам в своей галантной манере и с задушевностью старого знакомого.
– Вы выросли, графиня Клара, – сказал он шутливо молодой графине, – эти дети перерастают нас целой головой.
Он сел и протянул руку графу Кламу.
– Ну, – сказал он, – счастливцы! Вам предстоит поход!
– Я с часу на час ожидаю приказания выступать.
– А мы, старые калеки, должны оставаться дома, – сказал глухо Рейшах, и тень горькой печали легла на веселое лицо, но скоро опять развеялась. – Я виделся с Бенедеком веред самым его выступлением в Богемию, – сказал он немного погодя.
– Разве он уже отправился? – спросила графиня Клам.
– Он теперь на пути в Капитолий или на Тарпейскую скалу, – ответил фельдмаршал. – Бенедек, конечно, высказал это иначе, по-своему, но не менее образно.
– Пожалуйста, скажите нам, как именно генерал выразился! – потребовала графиня Клам. – Вероятно, опять одна из тех выходок, на которые только он один способен!
– Через шесть недель, сказал Бенедек как нельзя более серьезно, – отвечал барон Рейшах, – я буду или на тумбочке, или на меня ни одна собака не залает.
Все громко засмеялись.
– Превосходно! – воскликнула графиня Клам. – А он верит в «тумбочку»?
– Не особенно, – сказал Райшах. – Он, кажется, не доволен духом армии и обнаружил в ней много беспорядков – и может быть, отчасти, не доверяет и самому себе.
– О самом себе генерал может думать что ему угодно, – проговорил оживленно граф Клам-Галлас, – но что касается армии, то он не вправе ей не доверять. Армия превосходна и в образцовом порядке, а впрочем, если Бенедек будет продолжать относиться к офицерам, особенно из аристократии, так, как начал, и всегда и везде отдавать преимущество простому солдату и унтер-офицерам, то порядок недолго сохранится.
И граф, резко отодвинув стул, на котором сидел, заходил взад и вперед по комнате.
– Не мое дело, конечно, – заговорил он немного спокойнее через несколько минут, – давать императору советы, кого выбрать в главнокомандующие, но я не питаю большого доверия к этому Бенедеку. Он понятия не имеет о том, что живет в сердцах древнеавстрийского дворянства, и его так называемые либеральные принципы подрывают дисциплину. Это, может быть, хорошо для Пруссии, где каждый – солдат, – в этом я не берусь быть судьей, – но для нас это никуда не годится, и тем менее подобает начинать подобные нововведения в момент начала большой войны и почти в день сражения возбуждать во всей армии оппозицию против офицеров.
Граф высказался очень взволнованно.
Никто не отвечал, и наступило молчание.
Фельдмаршал Рейшах прервал его, сказав:
– Но знаете ли, сударыни, самую животрепещущую новость?
– Нет, – ответила графиня Клам, – в чем дело? Какая-нибудь выходка вашей Вольтер или Галльмейер?
– Гораздо лучше, – улыбнулся Рейшах, – очень пикантная дуэль.
– Дуэль? И между кем? Знакомые из общества? – Хозяйка дома забросала фельдмаршала вопросами.
– Улан Штилов, – сообщил Рейшах, – и итальянский граф Риверо, которого вы видели здесь в прошлом году, – он был представлен нунцием.
– Это удивительно! Когда же Риверо успел вернуться?
– Вчера, – отвечал Рейшах.
– И в первые же двадцать четыре часа дрался на дуэли? – удивилась графиня Клам.
– Кажется, дело вышло из-за какой-то дамы. Вы не слыхали ли о красавице Бальцер?
Молодая графиня встала и отошла в неосвещенную часть гостиной, к корзинке с цветами. Она нагнулась над цветами.
– Я слышала это имя в связи с именем Штилова, – ответила графиня Клам.
– Кажется, что старейшие и новейшие права пришли в столкновение, – заметил фельдмаршал.
– И случилось что-нибудь серьезное? – допытывался граф.
– Этого я не мог добиться, – отвечал Рейшах, – но я боюсь за Штилова: Риверо известен как превосходнейший стрелок. Где же, однако, маленькая графиня? – спохватился барон, повернув голову и глядя в глубь салона.
Молодая графиня все еще стояла, склоняясь над цветами.
Мать бросила на нее быстрый, озабоченный взгляд.
Молодая графиня медленно вышла на свет. У она держала свежесорванную розу, лицо ее было бледно, губы крепко сжаты.
– Я сорвала розу, – произнесла она слегка дрожавшим голосом, – чтобы закончить мой туалет.
Девушка приколола цветок к груди и почти механически вернулась на старое место.
– Ах, я и забыла о вечере графини Вильчек! – Графиня Клам встала. – И вам надо приготовиться, и мне заехать домой.
– Позвольте вас проводить, – сказал Рейшах, и все уехали вместе.
Мать и дочь остались одни. Наступило молчание.
– Мама, – сказала молодая графиня, – я нехорошо себя чувствую, мне бы хотелось остаться дома.
Мать поглядела на дочь с участием и озабоченностью.
– Дитя мое, – с нежностью произнесла она, – прошу тебя, подумай, что могут сказать и что скажут, если ты сегодня не появишься в обществе, после того как тебя сейчас здесь видели?
Девушка закрыла лицо руками, легкое рыдание нарушило безмолвие гостиной, и стройная фигурка дрогнула. Слезы закапали на свежую розу на ее груди.
Лакей отворил дверь.
– Барон Штилов!
Глубокое изумление отразилось на лице графини Франкенштейн, тогда как дочь ее порывисто встала: яркая краска подернула ее лицо, и она почти тотчас же беспомощно опустилась в кресло, устремив полные слез глаза на дверь.
Лакей принял молчание графини за знак согласия и исчез.
44
Старорежимную аристократию (фр.).