Осенний август

– Неужели у тебя не было женщин, пока ты не решился на этот разговор?

Матвей засмеялся и уставился на носы ботинок.

– Ведь это не серьезно…

– Мужское видение, – засмеялась Полина, ничуть не расстроившись, что приятно огорошило Матвея. Может, раньше она и обиделась бы на такое, но отлично выдрессировала себя.

Матвея привлекало, что Поля, успешно конкурируя с мужчинами, не стала мужеподобной, не отреклась от любви к платьям и прическам. Она делала, что хотела, и слала всех к черту. Она гордилась своей выигрышной наружностью, с удовольствием исследовала себя в зеркалах. И даже ее лозунги и крепкое словцо временами были какими-то изящными. Но и своей женской стороной она не кичилась. Она просто хотела быть человеком.

И ее любили. Ее колючесть и напускная рассудительность, сдобренная цинизмом, не оставляли мерзкого впечатления.

23

Марию словно стиснули прошедшие годы, и она порой с неодобрением всматривалась в дочерей, как будто предчувствуя перемены. Неприятие росло от мертвого и стереотипного, что она не могла изгнать из души. Но ведь именно она воспитала своих дочерей и привила им эти взгляды, а окружение и время лишь доделали остальное…

Женщины их круга будто жили для того, чтобы замаскировать в себе живое. Оно было опасно. Оно начало бы возмущаться всему, что видело, как негодовала теперь молодежь. Те, кто хоть как-то думали, взрослели вместе с веком в головокружительном темпе. И не могли не заразиться им.

Одним голосом высокородные дамы говорили с детьми, другим с мужем, третьим с прислугой. А где были они сами? Вера понимала мать. Она чувствовала, что в ней давно произошел какой-то необратимый надлом, что Мария, даже если бы захотела, уже не вернется к безмятежности по сжирающей русской традиции не верить в счастливый финал и оправдываться фатализмом.

Существование в семье женщин – истинное наслаждение и невыносимое бремя. Нигде больше не встретишь столько пустых домыслов, противоречий, критики, часто беспочвенной, вывернутой под стать мнения каждой, ревности, зависти и всепобеждающей необходимости все это впитать, исследовать. Лицезреть. И полюбить напополам со сложностью и неприятием – все это женщины. Не восхищаться ими невозможно. Понять их сложно даже самим женщинам.

Вере много лет, с тех пор, как она начала мыслить, было непонятно, почему женщины, вместо того, чтобы помогать друг другу, предпочитают осуждать друг друга за малейшую промашку и злорадствовать. Видимо, таким образом обеляясь в собственных глазах и, самое главное – в среде мужчин. Таким образом отводя от себя проклятье пола и кричать, что виноваты не обстоятельства, а конкретные женщины. И виноватыми никогда не станут они сами. Предрассудки сидят в людях глубже здравого смысла.

Интеллигенция и изгнанники – вот кого хотела бы видеть Мария в своей среде. Но этому противился Иван, не видя, что жизнь его молодости с их дутыми идеалами и напускной добродетелью, прячущей за собой лишь страх и ханжество, износилась и больше никому не интересна. Полина чувствовала это кожей, хоть и непосредственно не обитала в той среде, где провел юность ее отец. Но она усвоила это интуитивной памятью поколений. И была благодарна матери, которая сдерживала это, прорывающееся сквозь Ивана Валевского. Знакомые самой Поли были иными – неугомонными, необъезженными, и она тянулась к ним именно поэтому.

Полина рано поняла, что у мальчиков есть что-то, чего она лишена. Мать способствовала укреплению этого чувства глубокомысленными обтекаемыми намеками. Она продолжала быть чем-то обиженной то ли на мужа, то ли на других мужчин. Полина на это негодовала, Вера же твердо решила развиваться и получить профессию, чтобы никто не мог упрекнуть ее невежестве или безделии. Мечты пока не обдумывали, как сделать это в имперской России и с каким шквалом критики придется столкнуться. При этом обе сестры Валевские умудрились уйти от грубого очернения всех мужчин только потому, что так устроено общество. Вера видела будущее в борьбе, но не экспрессивной и орущей, которая выставлялась напоказ, а в борьбе с собственными несовершенствами и незрелостью, с собственной врожденной слепотой, так присущей всем людям.

24

Шла Полина, непривычно для себя тихая, серая. Сквозь гудки отдаленных паровозов, по грязи и выбоинам. Шла долгие версты молчания на станцию за письмом, которого не было. Она, притягивающая столько мужчин своей экзотичностью для военного Петрограда и не церемонившаяся ни с одним…

Она возвращалась и вцеплялась пальцами в свои пышные волосы, выпрыскивая пряди, так старательно уложенные горничной. Полина по-прежнему постоянно разъезжала в столицу и обратно, шаталась по публичным лекциям и квартирам приятелей. Это было немодно у господствующего строя, но безмерно популярно у наиболее передовых слоев общества, поэтому не отвращало, а привлекало молодежь. Неистово любили, неистово жили и умирали, учились, смеялись. Эти удивительные люди не разменивались по мелочам, успевая все. Для них не было ничего страшнее обыденной жизни, тонущей в посредственности и шаблонности мышления. Хотя, как и любая организация, добивающихся каких-то целей, они были типичны, но иначе. Потому что такими вовсе не казались. Вера к ним себя не причисляла, поскольку в ее понимании она до них не дотягивала. Да и изматывало ее их вечное позерство, вечное напряжение, ни минуты остановки или покоя.

Каждый миг в каждом углу Полина ждала. И он действительно появился. Строгий, насмешливый, темно-обаятельный…

Он вышел на аскетичную, по моде и ожиданиям, сцену, стал говорить что-то типичное для тех собраний… для людей, которые подбадривали друг друга за мысли одинаковые и гнали, бушуя, несогласных. При этом он смотрел только на нее одну. Буравил глазами, издевался, орал, соблазнял.

Он был паталогически умен и как никто владел публикой. Полина чувствовала, насколько едина с толпой, и это заливало ее восторгом, благоговением, умиротворенностью и желанием действовать. Бить. Хлестать. Кричать.

После его небольшой речи, предсказуемо взывающей к мировой революции и скорейшему окончанию войны, она была убеждена, что имеет право подойти. И верно – Игорь словно на нее и был нацелен.

– Какой изысканный сюрприз, – сказал он и пожал ей руку. Но не так, как бросались к ней оголтелые мальчишки, примкнувшие к модному движению – нежно, крепко, оставляя на коже необъяснимое желание трогать еще.

Полина вытянула свою и без того прямую спину.

– Чудная речь, – сказала она уверенно и громко.

Игорь смотрел на нее одобрительно и насмешливо. Полина не могла собраться с мыслями – слишком от него било током чего-то доселе ей неведомого, чему она не могла дать определение.

Игорь наклонился к самому ее уху, что было кстати в окружавшем их балагане.

– Не слишком ли тщательно вы одеваетесь для борца за равенство всех со всеми? – глаза его блеснули недобро.

Полина прищурилась.

– Женщина, особенно знающая себе цену, не станет опускаться до козырьков и грязных волос. Не тот у меня запал.

– Одно дело сальные волосы, а другое – буржуазная выхолощенность.

– Не нравится – ищите себе крестьянку в сарафане.

– Едва ли мне будет с ней интересно.

– Это уж точно.

– Какое высокомерие от революционерки! – притворно пораженный, вскричал Игорь.

Полина грациозно повела плечом.

– От фактов не убежать. Сами-то, как я посмотрю, не спешите откликаться на собственные лозунги. Как большинство проповедников, не правда ли? – спросила Поля сахарным голоском, улыбнувшись язвительно и одновременно намеренно вкрадчиво.

– Лозунги?

– С чего бы вам не прийти завтра в обносках, отдающих псиной?

– Маман не учила вас изысканно выражаться?

– Не имею охоты пополнять ряд вышивальщиц у окна.

– Вы не высокого мнения о женщинах.

– Чушь. Я смотрю на поступки, а не на условности.