Страница 28 из 29
Циклер расписался в справедливости своих показаний и ушел. За ним отпустил боярин почти всех гостей. Остались боярин Голицын, князь Прозоровский и генерал Гордон.
– Князь Петр Иванович! – сказал Стрешнев, обращаясь к Прозоровскому. – Тебе есть наряд в Москву… Поезжай и возьми Шакловитого.
– Да как же я его возьму? Он в палатах у царевны. Слышно, спрятан, не выдаст.
– Ты уж только поезжай; а не выдаст, хуже будет. Его на суд зовут – так и скажи. А что по суду окажется – Бог знает, неведомо… Князь Петр Иванович, поднимайся, время не терпит.
– Да разве государь указал?
– Не мне ж тебе указывать! Возьми ратных людей у генерала. А стрельцам верить нельзя! Да поклонись от меня Голицыну и скажи, что Бог милостив. Пусть прихворнет на время, когда совсем отстать старику не приходится. Только чтобы греха берегся, а то уж никто не поможет. А на мой суд пускай не идет; слягу в постель, а друга не помилую.
После такого откровенного разговора Борису Алексеевичу Голицыну, дальнему сроднику князя Василия Василича, нечего было делать у Стрешнева, и он ушел, потупив голову, вместе с Прозоровским. Остался один только Гордон.
– Генерал, что ты снял уже начало?
– Имел счастье.
– К палатам царским государь стражи указать не изволил; так ты, пожалуй, поставь своих надежных. Знаешь так, где-нибудь поблизости от палат, да чтобы они с царского порога глаз не спускали. Понимаешь ли?
– Я понимаю, – отвечал Гордон.
– Он ничего не боится, а мне, старику, от страху за него так и сна нет. А не то я сам буду торчать на пороге.
– Мы с капитанами будем не отходить.
– Ладно, ладно, генерал… Да вот сегодня привезли злодеев, сдадут тебе по этому списку… Держи их покрепче.
– Они уже есть у капитана фон Энке. Там и три Лихонца. Матушка их просила меня, чтобы говорить с государем и с вами о них…
– Да что тут говорить! Надо колесовать, да и только. Таких злодеев может миловать государь, а наше дело – закон. Пускай бьет челом государю. Да где она?
– Здесь.
– Что, генерал, хочешь ей доброе дело сделать?.. Так пропусти на монастырь, в твоей это власти; да пусть и сторожит государя завтра у собора перед обедней. Авось помилует!
– Я буду ей это сказать.
– Скажи, скажи… Бог милостив… Прощай.
Гордон ушел, а Тихон Никитич погрузился в чтение бумаг. Безмолвно и неподвижно торчали за его креслами два дьяка, а Волчок спал на солнышке.
Троице-Сергиев монастырь со всеми посадами и окрестностями в половине сентября 1689 года походил более на шумную и многолюдную столицу, нежели на тихую обитель иноков. Не праздник был у Троицы, не молельщики стеклись со всех пределов Руси к нетленным мощам чудотворца. Нет, решалось государственное дело; больше: решалась судьба России. В зданиях на монастыре проживали Петр Алексеевич с государыней-родительницей, тетка государева Татьяна Михайловна с двумя сестрами Петра, патриарх и некоторые важные сановники. Архимандрит Сильвестр с братией переселился в служебные избы, очистив гостям свои кельи. На посадах жили бояре и разного рода чиновные люди. Стрелецкие полки в поле простирались станом вплоть до Хотькова монастыря. Там, в монастырской гостинице, теснилась разнородная толпа приходящих: кто ни шел, ни ехал, сворачивал к Хотькову, желая сначала тайком осведомиться о троицких делах. Даже послы царевны Софьи Бутурлин и князь Троекуров, не получив согласия Петра на свидание с царевной, возвращались тем же путем; но, к огорчению, не могли набрать добрых слухов. Они с трудом пробирались и по большой московской дороге, покрытой поездами и пешеходами, их везде встречали и провожали насмешками. Народ ведал, что царевна кается, и вместе с Петром не верил ее искренности. Акт обвинения торжественно и всенародно был прочитан в присутствии государя с крыльца троицких царских палат. Орудия казни давно уже были выставлены в поле, неподалеку от монастырской ограды, и наводили трепет на любопытных. Но такова зверская порода человека: назавтра любопытные снова теснились около страшных орудий и снова с трепетом расходились. Со дня на день ожидали трагического представления, узнавали о времени, каждый произвольно назначал день и час. Но казнь не могла совершиться без Шакловитого – начальника стрелецкого приказа и главного орудия честолюбивой Софьи. И толкам не было конца.
Одна только женщина не любопытствовала, не входила в толки. Поздно за полночь пришла она к воротам Троицкого монастыря, и все надежды ее рушились. В ворота пропускали только тех, которые были лично знакомы немецким капитанам или старшим сановникам. Опасениям и расспросам усердных немцев не было конца. Они входили во все подробности домашней жизни, во все отношения и связи, даже в генеалогию приходящих. Многие молельщики, случайно попавшие в троицкое дело, из-за усердия немцев сидели под крепкой стражей и ночью подвергались подозрительным допросам. На одних женщин не падали их сомнения, и вот почему Авдотья Петровна Лихончина могла просидеть у Троицких ворот всю ночь и утро. Немало бояр, окольничих, думных дьяков прошло с посадов на монастырь. Каждый затыкал уши, когда Авдотья Петровна просила их покровительства; и это не риторическая фраза, нет: просто затыкал уши и, пробегая в ворота, кричал: «Не слышу, не слышу!» Имя трех Лихонцев наводило этот ужас. Они вместе с начальником стрелецкого приказа Шакловитым, вместе с Резановым, Гладкими, Петровым и Чермным ездили в Преображенское на страшный подвиг, разрушенный верностью двух стрельцов, Феоктистова и Мельникова, которые уведомили князя Бориса Голицына о преступном умысле. Розыскное дело было уже прочитано, сомнений не оставалось, казнь была неизбежна. Приехал из Москвы генерал Гордон, и Лихончиха бросилась ему в ноги.
– Я буду сказать, – отвечал генерал, – Тихону Никитичу, а его величеству не смею; не мое дело. Я жалею тебя, но помочь не могу. Пойди в гостиницу, вот тебе один рубль, там ожидай, я буду за тобой прислать, если Тихон Никитич будет позволять с ним видеться.
– Благодетель ты мой, ангел ты мой, дай Бог тебе, дай Бог всякого счастья, благополучия! Дай Бог тебе… не иметь детей! – в слезах вопила Лихончиха.
Гордон был уже далеко. Авдотья Петровна все еще его благословляла, целуя рубль и обещая положить его на руку чудотворца, если поможет преклонить сердце царево на милость.
К вечеру много людей собралось у монастырской гостиницы – всегда тихого пристанища смиренных молельщиков, а теперь шумного веча бесчисленных толков, надежд, сказок и предсказаний. Вече шумело на площадке перед гостиницей, потому что в комнатах жили придворные. Авдотья Петровна грела старые кости на заходящем солнышке; то молилась, то глядела на дорогу к монастырским воротам. Люди скоро заметили старушку и душевную ее тоску и, больше из любопытства, нежели из сострадания, спросили:
– Кого ты поджидаешь, матушка?
– Немецкого боярина. Обещал прислать за мной.
– Мало ему и без тебя дела! Да и за тобой-то посылать ему какая нужда? Нынче в монастырь и стариц не пускают, а уж такую старуху…
Люди смеялись.
– Без дела и бояр не пускают, а за делом и нищего к государю пропустят.
– За делом?.. За каким делом?
Лихончиха сказала, и люди разбежались.
Старуха качала им вслед седою головой, но в то же время увидела Гордона, с трудом встала и молча, с невыразимым страхом ожидала генерала. В смущенном сердце думала она: «Что, если не за тобой, Авдотья?»
– Ну! – сказал генерал. – Тихон Никитич никакую надежду не имеет…
Старуха упала на колени и, воздев руки к небу, дослушала речь Гордона:
– …А мы будем делать так. Завтра перед обедней приходи к собору и жди на крыльце государя. Я прикажу пустить тебя пройти… Проси государя иметь милость.
И старуха без слов повалилась наземь. Гордон ушел от благодарности. Но вскоре явился немецкий солдат, отвел Авдотью Петровну в сторожевую избу на посаде, усадил на скамью, накормил, чем Бог послал; и старушка, утомленная продолжительной дорогой и душевною бурею, уснула в первый раз после трехдневной бессонницы.