Страница 27 из 29
– Такие же печатали, как и вы!
Тогда царевна решилась принять иные меры для усмирения пустосвятов. Наступил уже вечер, и раскольникам объявили, что за поздним временем надо прекратить прения и что указ им будет объявлен после. Царские особы встали со своих мест и удалились из Грановитой палаты. За ними последовал и патриарх с духовенством.
Расколоучители с торжествующими лицами вышли к народу и, подняв вверх два пальца, кричали что есть мочи:
– Тако веруйте! Тако веруйте! Всех архиереев препрехом и посрамихом!
Народ в недоумении следовал за ними на Лобное место. Там они долго поучали толпу. Затем направились через Таганские ворота за Яузу.
Софья, между тем, велела быть к себе выборным стрельцам от всех полков. Они не замедлили явиться, кроме Титова полка, не приславшего ни одного человека. Правительница вышла к ним, окруженная царственными особами, и в сильных выражениях изобразила бедствия, каким угрожают церкви и государству мятежники.
– Ужели вы променяете нас на шестерых чернецов и предадите святейшего патриарха поруганию? – говорила Софья со слезами на глазах.
Она стыдила стрельцов за равнодушие, хвалила их за прежнюю службу, действовала ласками, уговорами и щедрыми посулами. И достигла своей цели. Выборные стрельцы Стремянного полка ответили ей:
– Мы, государыня, за старую веру не стоим, и не наше это дело. То дело патриарха и всего освященного собора.
В таком же смысле высказались и другие стрельцы. Царевна тут же велела двух пятисотных Стремянного полка пометить в думные дьяки и всех выборных угостить из царского погреба. Каждый из них, сверх того, получил значительную сумму денег.
– Нет нам дела до старой веры! – говорили стрельцы, возвращаясь в свои слободы.
Но рядовые стрельцы осыпали выборных упреками:
– Вы посланы были о правде говорить, а делали неправду. Вы променяли нас на водку и красные вина!
Мало-помалу ропот в стрелецких слободах усилился до такой степени, что выборные вынуждены были обращаться к царевне Софье с мольбой спасти их от ярости сослуживцев, грозивших побить их камнями. Патриарх также находился в большом страхе: ходила молва, что стрельцы собираются в Кремль для жестокой расправы.
– Добром с ними не разделаться! – говорили в Титовом полку. – Пора опять за собачьи шкуры приниматься!
Смятение продолжалось с неделю. Наконец Софья восторжествовала – ей удалось склонить на свою сторону большинство рядовых стрельцов. По ее приказу переловили предводителей раскола. Их привели на Лыков двор и рассадили порознь. Все они были преданы городскому суду как возмутители народа и ругатели православной веры. По приговору суда Никите Пустосвяту 11 июля 1682 года на Красной площади отсекли голову. Сергия сослали в заточение в Ярославский Спасский монастырь. Их сообщников тоже заточили в монастыри и тюрьмы, а многочисленные их последователи разбежались.
Ф. Четыркин
Авдотья Петровна Лихончиха
– А что, Волчок, воротился Тихон Никитич от государя? – спросил князь Петр Иванович Прозоровский у круглого карлика, который лежал на окне как кот и, прищурясь, грелся на солнышке.
– Ох, Петруша! – отвечал карлик. – Такое безвременье! Ночи не спим, пишем да пишем; государь сто раз на день спрашивает. А тут еще в монастыре так тесно!.. В одной келье и боярин, и я думаем, и дьяки пишут, и допросы чиним. А обедать изволь в трапезу. А отец Сильвестр такой скупой, вчера был пяток и рыбы не дал, как будто и мы монахи с Андрюшкой. Я еще, чай, проживу, а уж дьяк Андрюшка не выдержит. Уж когда Успение было… Отец Сильвестр и на осень не глядит – печек не топит. Видишь, у него на монастыре лето, а за оградой мороз.
– Полно, Волчок, стерпится – слюбится; к Рождеству, даст Бог, в Москву переедем, – сказал князь, улыбаясь.
– К Рождеству, Петруша! – завопил карлик. – Умру, ей-богу, умру…
И заплакал.
Вошло несколько человек, и князь оставил карлика, который полежал, позевал да с горя и заснул.
– А генерал давно ли из Москвы?
– С час с места, – отвечал Гордон.
– Были у государя?
– Был.
– Ну, что в Москве?
– Очень смешно, князь.
– Очень смешно? То есть весело, хотели вы сказать?
– Нет, нет! Никакая ошибка не есть. Очень смешно. Царевна велит стрельцам на поход, а стрельцы плачут, ломают руки, ходят в церкви. Бояре делают один другому визиты день и ночь и ни на какое дело решиться не могут. Я получил указ и пошел кланяться к Василию Василичу Голицыну. Страшный человек в Москве, и от государя еще абшид не имеет! Он меня посылал кланяться к Софье Алексеевне и к Ивану Алексеевичу… Я отвечал: имейте милость, князь, меня извинить; я не могу: в указе не есть сказано. И я прямо от вас к солдатам и потом в Троицкий монастырь. Адьё!
Объявление смертного приговора Никите Пустосвяту
Вошел боярин Борис Алексеевич Голицын. За ним толпа разного рода сановников, стрелецкий полковник Циклер и другие.
– Что, не возвращался Тихон Никитич? – спросил боярин.
– Нет еще.
– Плохо, плохо!.. Чем еще все это кончится? – сказал боярин, ходя по узкой комнате, где едва ему давали дорогу присутствовавшие, прижимаясь к стенкам.
– Что плохо, боярин? – спросил князь.
– Плохо, плохо. Миру не будет… Беда, как человек в осьмнадцать лет, а ум в сорок!..
– Да отчего ж беда?
– Упрямится! Миру не бывать. Слушать ничего не хочет!.. Судить всех, да и только. Всех судить по отцову закону нещадно: и сестру царевну, и князя Василия Василича Голицына, и князя Алексея Василича Голицына, и Леонтия Романовича Неплюева. Всех, всех!.. Удивил! Просто удивил! Патриарха хотел судить, да Иоаким покаялся и, что царевна говорила, все выдал… Плохо, плохо!
– Да отчего же плохо?
– Да оттого плохо, князь, что я за Василия больно боюсь.
– Свой своему поневоле друг; оно так, Борис Алексеевич. Да не бойся: князь Василий на честной службе вырос, ума ему не занимать, грешного совета не подаст.
– То-то и беда, что советовал царевне в Польшу бежать…
– В Польшу?! – закричали все.
– Ну, нечего сказать! – с грустью сказал князь. – Опростоволосился… Да верно ли это?
– Патриарх выдал. А как патриарх сказал, так и Татьяна Михайловна, и Марфа, и Марья Алексеевна повинились, что слышали… Вся надежда на Тихона Никитича: судить-то придется ему.
– Вестимо, ему. Да только Тихон Никитич, как сам знаешь, не милостивец: что он, что уложья – все равно.
– Авось уломаем. Помогите только.
Двери отворились и все замолчали. Вошел боярин Тихон Никитич Стрешнев. Величие и доброта, смешанные с глубокой грустью, осеняли окладистое красивое лицо боярина. Дьяки несли за ним бумаги. Волчок вскочил с окна и подбежал к нему. Стрешнев, гладя его по головке, с приветною, но принужденною улыбкой сказал предстоявшим:
– Здравствуйте, добро пожаловать!.. Не я – неволя задержала… Бог милостив.
И уселся в большие кресла, которые с трудом дотащил до него Волчок, приговаривая: «Ну, кресла! Знать, их за труд старцы таскают».
– Полковник! – сказал Стрешнев грозно, и Циклер побледнел. Хотя он по суду и остался оправданным, но верность его была сомнительна, и последствия оправдали сомнения. – Знаю, все знаю, да хорошо, что повинился. Грех велик, так ступай да Богу молись, да гляди, чтоб опять не поскользнуться. Видит Бог, подымать не стану. А за Лихонцев, если не суду, так Богу ответишь. Всего трое из целого полка! Не досмотрел! Где глаза были?.. Андрюшка, роспись!
Дьяк подал большую книгу, где вписаны были имена преступников, преданных суду под председательством боярина Стрешнева.
– Много крови, много!.. Да, авось, последний раз… Приложи руку, Циклер. Смотри, чтобы не отрубили, коли по сыску не то сыщем… Ступай!