Страница 28 из 190
Вот пахнуло ветерком. Всё ярче стал разгораться столб света над лесом. Туман поплыл, и в его волнах открылся город - сначала вершинами своих костров и бахромой едва видного частокола между ними. Городок плыл, рождая кружение в голове. Пронизанные светом волны тумана легчали, тоньшали, открывая рубленые городни и башни, вышки и верхи церквей. Наконец открылся и весь городок. Он стоял на мысу, обведённый понизу водой. К нему от ближайшей церкви вела дорога, справа и слева обрывающаяся в белое молоко.
Вот вылез краешек солнца, обрызнул золотом плывущие терема и костры, и Варфоломей, замерший над обрывом, прошептал:
- Радонеж!
Потом, когда солнце взошло, и туман утёк, открылось, что не так уж высок - обрыв, и долина реки - не так уж широка и вся замкнута лесом, и городок, возникший из туманов, опустился на землю. Виднее стали, где старые, где поновлённые, в белых заплатах нового леса, городни. И костры стены города, крытые островерхими шеломами и узорной дранью, вросли в землю, опустились и принизились. Но ощущение чуда, открывшегося на заре, так и осталось.
Подскальзываясь на тропинке, он сбежал вниз, к реке, и напился из неё, кидая пригоршнями воду себе в лицо, и засмотрелся. Над берегом доносился голос Ульянии:
- Олфороме-е-ей!
Он взмыл на обрыв и тут в лучах солнца узрел и сруб, и в стороне от него грудящихся под навесом коров, что уже мычали, подзывая доярок, и избы, и дымы из труб, и румяное со сна, улыбающееся лицо младшего братишки с отпечатавшимися на щеках следами соломенного ложа, и Ульянию, и мужиков, и баб, что, крестясь и зевая, выползли, жмурясь на солнце, и ржание коня за огорожей, верхом на котором сидел Яков, прискакавший из леса на встречу своего господина.
В городке ударили в било, и отозвалось било ближней церкви. Грудь переполняло радостью - хотелось прыгать, скакать, что-то начинать делать.
- Ау-у! - отозвался Варфоломей на голос Ульянии и вприпрыжку побежал к дому, из-за угла которого, ему навстречу, уже вышел Стефан с секирой в руке, по-мужицки закатавший рукава синей рубахи. Начался день.
Глава 2
Назавтра они всей семьёй явились к волостелю. Кириллу было страшно узнать, что он и не боярин уже, что несудимой грамоты на землю у него нет, что отвечать ему теперь по суду придётся перед волостелем, Терентием Ртищем, и что хоть он - и вольный человек, муж, владелец холопов и земли, но когда выйдут льготные лета, придётся ему и дани давать, как всем, и мирскую повинность сполнять наряду с прочими, только что не в черносошные крестьяне записали его, а в вольные землевладельцы, и то благо!
И знал, и догадывался Кирилл, что будет так, а всё же надежда была, что блеск прошлого величия, прежних заслуг на княжеской службе, когда он пребывал в своём нарочитом звании, что-нибудь да будут значить и здесь, на московской земле. Всё оказалось тщетой, обольщеньем ума, марой. И пришлось принимать сущее, как оно есть, полной чашей испивать горечь бытия.
Но надо было жить, начиная жизнь сызнова. И повелись неусыпные труды. В доме Кирилла вставали до рассвета, до первых петухов, а ложились, когда уже отсветы заката густели и меркли над землёй.
Мария ещё подсохла, морщины пробороздили щёки. Когда и сколько она спала - никто не знал. Утром, до петухов, она уже была на ногах, наряжала на работы, шила, пекла и стряпала, доила коров и кормила телят, пряла шерсть и лён, успевая надзирать за хозяйством, видеть работу каждого, да и сверх того каждому находить слово, ободрить, приласкать, успокоить: лечила ожоги, поила болящих травами, ободряла Кирилла, опустившегося и потишевшего на первых порах. А когда заглядывали то Юрий, то Онисим, то который из Тормосовых или местных радонежан, умела и гостя принять, и не теряла ни перед кем своей осанки, паче мужа блюла боярскую гордость.
Под её взглядом и мужики не теряли себя, рубили хоромы, валили лес, готовили пашню под посев, чистили пожни. Приходилось работать топором и тупицей, пешнёй и мотыгой, теслом и скобелем, молотом и сапожной иглой. Мяли кожи и сучили дратву, тачали и шили, гнали дёготь, чеботарили и лили воск.
Не хватало людей, да и приказать, как прежде, уже было нельзя - вольные смотрели поврозь, ладили отойти от господина, жить в особину, слободскими землепашцами. Если бы не дружные усилия семьи, если бы не Стефан, развернувшийся на диво, не сдюжил бы Кирилл и первого своего года в Радонеже, хоть и помогали ему наездами Тормосовы, и Онисим не оставлял родича.
Стефан въелся в работу. Он рубил, тесал, ворочал стволы, ковал коней, щепал дранку на хоромы. Сухощав, высок и крепок, с серебряным крестом на распахнутой груди, с огневым мрачным лицом, он безошибочно вырубал чашей углы, проведя чертой, брал топор и, не останавливаясь, проходил весь ствол, выгоняя затем играючи паз. Один ворочал деревья, клал на мох, покрикивая на холопов, которые теперь слушались Стефана беспрекословно.
Варфоломей любовался братом. Стараясь не отстать, спешил прежде слова исполнить его повеление. Не обижался, когда Стефан, принимая работу, лишь кивком одобрял чисто вырубленный створ двух бревён или выглаженную до блеска топором Варфоломея колоду окна. "Где, как и когда научился брат всё это делать? - думал Варфоломей, уминая сыромятину, по указанию Стефана, в вонючей жиже дубового корыта. - Откуда он знает труд мужика?"
Стефан частенько и ошибался, конечно, и творил не так и не то, и, наливаясь кровью, склонив голову, подходил к Якову ли, или к кому-то из опытных мастеров поспрошать о том, и другом, и третьем, но Варфоломей в своём обожании не замечал огрехов старшего брата. Даже и тогда не замечал их, когда Стефан, наказав ему что-нибудь делать, являлся вечером, после целого дня работы Варфоломея, и говорил:
- Не так! Выкидывай всё! Заново зачинай!
Первый раз это случилось с копыльями, которые Стефан неверно разметил, а Варфоломей по его указке наготовил целую гору, испортив заготовленное дерево. Копылья были глубоко зарублены и не годились в дело. Стефан ломал и швырял копылы об пол, а Варфоломей смотрел, жалея брата больше собственного труда.
Когда впервые пошли на пожогу, Стефан, глянув искоса, повелел Варфоломею:
- Лапти обуй! Сапоги погубишь!
Варфоломей переобулся. В дыму, в горечи низового пожара, задыхаясь и кашляя, надрываясь над вагой, которой он выворачивал пни и шевелил кострища, Варфоломей скоро оценил совет брата. Ноге стало горячо, и, глянув вниз, он увидел в дыму свой затлевающий лапоть. Воды не было, и пришлось долго совать и возить ногой по земле, прежде чем лапоть потух.
В дыму шевелились люди, открытыми ртами хватали воздух, кашляли, выжимая слёзы из глаз. Временами то тот, то другой, отшвыривая вагу, отбегал из пожара к болотцу, там валился в мох, на несколько мгновений погружал обожжённое лицо в ржавую воду. Один Стефан, чёрный, страшный, с пронзительными белками глаз на закопчённом лице, так ни разу и не ушёл с пожоги. Скалясь, сцепив зубы, ворочал вагой, кучами таскал сор, раздувая костры, обжигаясь, выпрыгивал из пламени и снова, сбив и охлопав искры с затлевающей свиты, кидался в огонь.
Лес то заволакивало дымом, и тогда крайние деревья словно висели в чаду, то дым прижимало к земле повеявшим с вершин ветром, головы людей выныривали из тумана, свежий воздух врывался в лёгкие, и снова едучая мгла поднималась ввысь, заволакивая всё окрест.
Варфоломей ворочал, размазывая сажу и пот по лицу, временами поглядывая на Петра - не провалился бы невзначай в огненную яму. Когда ставало невмоготу, читал про себя "Отче наш" или свой любимый псалом: "Камо пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего камо бежу? Аще взыду на Небо, Ты тамо еси, аще сниду во ад - тамо еси, аще возьму криле мои рано и вселюся в последних моря, и тамо бо Рука Твоя наставит мя, и удержит мя Десница Твоя!" Ад был похож на пожогу, а спрятаться в глубине моря хотелось в такие мгновения, но после псалма становилось легче: душа, а с ней и руки и тело обретали твёрдость. Петя уже дважды уползал в лес - отлёживаться. Варфоломею хотелось того же. Но Стефан не уходил с пожоги, и, ломая себя, не уходил и Варфоломей.