Страница 18 из 190
Сверстники прозвали Варфоломея "Букионом". Наставник, теряя терпение, лупил его тростью, совал ему под нос Псалтырь и кричал:
- Ну, а слово "Бог" как ты прочтёшь?!
И Варфоломей, закусив губу, с глазами, полными слёз, глядя на соединённые титлом знаки "БГЪ", произносил: "Буки, глаголь"...
На что вся классная дружина хором кричала:
- Букион глаголет! Слушайте святого Букиона!
А наставник, швыряя Псалтырь, брался за трость...
На уроках Варфоломей теперь сидел, глядя перед собой и пропуская мимо ушей то, что старался объяснить ему учитель.
В голове у Варфоломея, под воздействием обиды, глумления сверстников и всё растущего внутреннего упорства, что-то сдвинулось, и весь строй соображения начал идти по кругу. В ответ на насмешки, битьё и поношения он всё твёрже затверживал словесные названия букв и всё быстрее, уже почти без запинки, вместо "ИСЪ ХРСТОСЪ СНЪ ДВДОВЪ" произносил: "иже - суть - еры - хер - рцы - суть - твердо - он - суть - еры - суть - наш - еры - добро - ведая - добро - он - ведая - еры".
Стефан, пытаясь ему помочь, почти возненавидел брата. Кирилл брался за сына не раз и не два, но отступился, в конце концов, со словами:
- Юрод! Не дана ему грамота!
Мать, проливая слёзы, успокаивала сына, и тоже пробовала учить его, но Варфоломей вместо "да" читал "добро-аз", и сдвинуть его с этого было невозможно. В конце концов, отступилась и она. Всё чаще его, вместо училища, посылали с каким-нибудь хозяйственным поручением. И хотя он исполнял просимое толково и хорошо, но как-то уже так стало считаться, что Варфоломей - недоумок, и положиться на него нельзя. Не будь он сыном большого думного боярина, его давно уже, за неспособностью, отослали бы и из училища.
Не всем даётся книжное научение, и нет в том греха, если юноша прилежен к рукомесленному занятию или воинской науке, приличной боярскому сыну. Да и среди монахов не в редкость бывало незнание грамоты. Молитвы и псалмы постигали изустно, как и многое постигалось изустно в те века. Мастер, создающий бесценные творения рукомесла, подчас едва мог начертать два-три буквенных знака своего имени. И то не унижало мастера: талант познаётся в труде. Дорогую чашу, изузоренную перевитью трав, или украшенную золотым "письмом" саблю можно было и не подписывать. Ведь не через книгу, а от отца к сыну, от мастера к ученику, передавались секреты художества. Можно было, и водить полки, и рубиться, и побеждать на ратях, не зная грамоты. То - особый талант, умение, которому потребно учиться в поле, верхом на коне. Как расставить ратных, в какой момент бросить на врага тяжёлую окольчуженную конницу, как, судя по ветру и солнцу, располагать лучников в бою, - всего этого нельзя было постичь по книгам. Даже и русские законы, обычное право, - когда и какие и сколько кормов и даней приходит с села, волости, крестьянского двора, - даже и это с юности помнили изустно. Многое постигалось без книжного научения! И всё же был ряд дел, начиная с церковной службы и до посольского боярского труда, в которых без грамоты нельзя и шагу было ступить, и боярин Кирилл, мечтавший в своих детях не только повторить себя, но и превзойти, исправив в их судьбе и их усилиями свои неудачи, приходил в отчаянье. Избалованный, к тому же, успехами старшего сына, он негодовал и гневался на Варфоломея ещё и потому, что иного пути им, детям обедневшего боярского рода, в жизни не было. Ратный труд ростовчанам был заказан, богатого имения на прожиток до конца дней оставить сыну он не мог, а раз так, то грамота Варфоломею, чтобы остаться в боярском звании, по мнению Кирилла, была нужна как хлеб и вода. Не отправишь ведь боярского сына крестьянствовать, или заниматься иным смердьим рукомеслом!
В этом состоянии всеми осмеиваемого неуча Варфоломей пребывал довольно долго.
Не было ли в этом искусе отрока чего-нибудь такого, что пригодилось ему впоследствии и что сказалось ко благу в его судьбе?
Было. И сказалось. Вспомним наши детские годы! Всю эту толпу сверстников, заборные надписи и слова, которые стыдно было не знать, игры, в которых стыдно было не принять участия. Вспомним и хорошее и плохое, и согласимся, что над всеми нами тяготело всевластие школьного товарищества, "тирания толпы", и что иногда мы, каждый в отдельности, были лучше, чем, вместе взятые, в куче, в которой жестокость подчас почиталась доблестью, а раннее пристрастие к взрослым порокам было овеяно ореолом романтики и тайны. Вспомним: сколь редко попадались среди нас такие, кто умел и сумел воспротивиться этому натиску, противопоставить своё мнение, поступок, поведение мнению и поступкам большинства.
Да, тирания толпы вырабатывает твердоту характера, умение стоять на ногах в борьбе. Но какой ценой даются нам эти завоевания! И что было бы с нами, не будь рядом матери, с её любовью и лаской, отца, с его авторитетом, старшего брата, который прошёл уже весь искус и противопоставил ему что-то своё, глубинное, твёрдое. Дома или в толпе мы вырабатываем своё, непохожее на прочих, лицо? Чаще, если не всегда, дома, в семье. А там, в дружине орущих школьников, наше "я" лишь закаляется, подвергаясь опасностям унижения и уничтожения до неразличимости от того примитивного уровня, которого требует от каждого тирания толпы.
И Варфоломея и спасла от подавления средой его неуспешливость в занятиях! Его сразу выделили, отпихнули от себя насмешками и презрением сотоварищи, и тем дали возможность ему уцелеть, укрепиться в себе. Искус стать "как все" его миновал. И даже небрежение брата, и гнев родителей помогли отвердеть и закалиться его характеру.
Искус надлежит испытать всякому, и без одоления трудноты не станет и радости свершения. И в велении: "В поте лица своего добывать хлеб свой" - вот мудрость. Это - нить Ариадны, путеводная звезда, охраняющая нас от исчезновения в пучине времён.
В поте лица своего! С крайним напряжением сил! Всегда, и во всём, и всюду! Ибо расслаба несёт человечеству вырождение и гибель.
Глава 18
Скажем ли мы, что ни томление и небрежение от своего учителя, ни укоры и брань родителей, ни поношения соучеников не согнули, не ввели в отчаяние Варфоломея, что он не утерял ни надежды, ни веры, ни стараний не отринул, и ревновал одолеть книжную премудрость? Что поэтому лишь и произошло всё, позже названное чудом, ибо каждому даётся по вере его?
Нет, не скажем.
Было отчаяние и томление души, до потери Веры, до ропота к Господу своему. Бог - такой большой и сильный, Бог может содеять всё! А он, Варфоломей, - такой слабый и маленький. Разве трудно Богу помочь Варфоломею? Поддержать, ободрить его, наставить на путь... Или Бог - не добр? Или не всесилен? Зачем же тогда - Он?!
А они все: наставник, брат Стефан, батюшка, даже мать... Как они могут? Почто помыкают им, смотрят, как на недоумка? Словно он - дворовый пёс, а не человек, не сын и не брат им! И пусть он умрёт, и будет лежать в гробу, как та девочка с восковым ликом. И придёт отец, и мама, и Стефан встанет у гроба, и тогда они поймут, пожалеют и заплачут над ним!
Искус неверия должен пройти каждый верующий. И вряд ли на нелюбимых родичей когда-нибудь обижались так, как обижаются на любимых. Кто порой не терзал сердца матери? И кто не роптал на Господа, спрашивая: почему Он допускает преуспеяние злых, и неправду, и ложь, и жестокость, и горе, почему спокойно взирает на мучения бедных и добрых в этом мире? Почему не исправляет то, что натворили люди по своему жестокосердию? Кто в самых жестоких муках, или при виде гибели своих детей хоть раз не возроптал и не усомнился в своём сердце? Кто в миг отчаяния и злобы вспомнил, и повторил бы в своём сердце молитву, которую затверживал с детства и повторял всякий день уже без мысли, а по привычке, ибо молитва - "Отче наш, иже еси на Небесех..." - единственная, оставленная нам Господом и сохранённая в евангельском рассказе. Прочие сочинены позже, людьми, пусть и святыми, но людьми! Кто вспомнил эту молитву в час сомнения и спросил себя: есть ли там, содержится ли в ней, в единой, оставленной Господом молитве, просьба о чуде и о помощи?