Страница 82 из 122
По заметённым февральскими обильными вьюгами улицам поспешали совещатели в съезжую избу на конечный обговор. Народу набиралось свыше полусотни. Богатые, обшитые бархатом шубы знати мешались с овчиной и посконью, поповскими рясами, стрелецкими и пушкарскими кафтанами. Но никого не смущало то: уже не впервой крутая пора понуждает и знатного и худорода садиться на одну лавку и вести разговор наравне.
Были на совете новые лица: недавно прибывшие в Нижний известные ратные воеводы Василий Бутурлин и Фёдор Левашов, двоюродный брат Пожарского молодой Дмитрий Петрович Лопата-Пожарский. Вместе с Мининым и Спириным, в окружении посадских выборных, явился богатый торговец из Ярославля, тамошний земский староста Григорий Микитников.
Рассаживались молча, хмуро. До всех уже дошли дурные вести о кознях Заруцкого и его приспешников. С тех вестей и повёл речь Пожарский.
Минувшую ночь князь мучился бессонницей. Вновь заныли раны. Нездоровая желтизна проступила под его запавшими, сухо поблескивающими глазами. Он старался говорить ровно и строго, как ему подобало, но всё же утомлённость предательски обнаруживалась в его севшем сиповатом голосе.
Из залепленных снегом решетчатых окон сочилась хилая белёсая муть, усугубляла тоску. Скорбен был застылый взор Звенигородского, сидевшего в распахнутой шубе за столом возле Пожарского и вяло кивающего его словам. И все, кто плотно сгрудился вокруг стола, и кто расселся по лавкам вдоль стен, были словно на одно лицо — тусклые, понурые.
Верно, кое-кому тут затея с ополчением уже мнилась тщетной. На что был сноровист Ляпунов, сумевший собрать многочисленное войско, а и то оплошал. Куда до него покалеченному Пожарскому, ежели и языком-то он еле шевелит? И опять же: против первого ополчения нынешняя рать — жалкая горстка, всего-то и набрано тыщи три. Где им биться с ляхами?
— Отовсель нам гроза, мало что от Заруцкого, — изъяснялся меж тем Пожарский. — Из Новгорода свей могут грянуть, из Пскова — новый самозванец, под боком мутят уезд Курмыш с Арзамасом.
— А крымчаки? — напомнил о самых коварных налётчиках Звенигородский.
— Крымчаки? — переспросил Пожарский, недоумевая, почему Звенигородский вспомнил о них, и догадался, что тот с умыслом хочет нагнать страху. — Те покуда не сунутся. Шах Аббас ныне турок вельми донимает, не с руки им на Русь крымчаков натравливать, самим бы от персов упастись.
— Делагарди не преминет напакостить, — мрачно сказал Бутурлин, хлебнувший горя со свеями в Новгороде.
Но Пожарский, исподлобья глянув на нижегородского воеводу, не стал распространяться о свеях, повёл разговор дальше:
— Порешили мы было следовать к Москве кратчайше, в Суздале учинить полный сбор, там дождаться ратников из Рязани да Вологды. Токмо Андрей Просовецкий упредил нас, овладел Суздалем.
— Нешто не выбьем казаков оттоль? — вскинулся смоленский дворянин Михайла Дивов.
— Выбить-то, пожалуй, выбьем. Да с чем останемся? А нам Москву воевать — не Суздаль.
— Знатно рогатки раскиданы, — заметил стольник Львов. — Выходит, Заруцкий всё наперёд расчёл. Кругом заграды.
— Навяжет, поди, окаянный нам еретицу Маринку с ворёнком, — сокрушился опасливый Звенигородский. — Токмо и надежда, что ляхи того не потерпят.
— Не заскучал ли ты, Василий Андреевич, по ляхам? — осерчав, не выдержал пустых сетований Звенигородского Алябьев.
— Упаси и сохрани! — смутился тот и глухо уткнулся в шубу: привык, что с ним перестали считаться.
— Что деяти-то будете, верховоды? Али отступиться мыслите? — насмешливо выкрикнул из угла один из стрелецких начальников.
— Годить, годить тут в Нижнем! Сюда Заруцкий не ринется — стены крепки, не по нему, а мы тем временем малыми силами его казацкие заставы на Владимирской дороге посметем, — предложил приверженный обороне Фёдор Левашов.
— Эко дело: малыми силами! — возразил вскипевший Бутурлин. — Комарины укусы. Покуда рать неполна, неча выставляться. Чего всуе мятёмся? Ты сам-то, Дмитрий Михайлович, куда ладишь? Сижу, уразуметь не могу. Али на байки нас созвал?
Пожарский устало провёл по лицу рукой, покосился на Минина. Тот сидел задумавшись, поглаживая глубокую складку на лбу. Но, уловив взгляд князя, посмотрел твёрдо. Видно, то, что заведомо смущало Дмитрия Михайловича, нисколько не поколебало его. Всё же Пожарский и сейчас не обрёл полной уверенности, заговорил с растяжкой, как о чём-то крайне сомнительном:
— Нижегородцы склоняют меня идти на Ярославль...
— На Ярославль? — мрачно усмехнулся Бутурлин. — А почему не на Пермь? Крюк-то ещё боле. Всё войско по дороге растеряем!
— Нет, не растеряем — умножим,— ответил с лавки Кузьма. — Умножим! — повторил убеждённо. — Аки Волгу, притоками напитаем. Все дороги закрыты, на Ярославль же путь для нас торный, наезженный. Весь-то люд повдоль Волги свычный: и приветит и пособит. Да и войско, идя без опаски, в походе гораздо обвыкнется. А от Ярославля до Москвы, вестимо, рукой подать. Самая для нас удобь. И уж не мы Заруцкого, он нас будет сторожиться. Да идти бы нам тотчас, до ростепели. Не так ли, Григорий Лукьянович? — повернулся он к Микитникову.
Розовощёкий, полноватый, молодой ещё, но с цепким взглядом, что бывает у людей наторевших и оборотистых, Микитников заговорил живо и бойко, будто товар на прилавке раскидывал:
— Поспешить не худо. Ловко выйдет. Заруцкого-то вкруг пальца обведёте. А то уж он и Ростов Великий к рукам прибрал. Его казачки к нам заглядывали, да у нас они не чуют никакой опаски. Доберётеся ж до нас без великих помех. Мы встретим с радостью. Да что толковать, сами судите: я привёз сюда весь наш денежный сбор и своих полтыщи рублёв присовокупил. Дадим вам и ратных людей.
— Свей к вам близко, не стерпят, — сел на своего конька Бутурлин.
— Хитро ли дело свеев умаслить? Им с места трогаться проку нет, к Новгороду тут же псковский самозванец подступит, — легко отбил довод Бутурлина Микитников, словно мелкую рыбёшку от крупной откинул.
Все задумались. Затея была заманчивой, хотя и рисковой. Но и оставаться в Нижнем — войско томить. Лежач камень мохом обрастает.
— Мыслю, так-то верно будет, — первым высказался Алябьев, всегда отличавшийся прямотой.
— Соломон бы лучше не рассудил! — подхватил с лёта одобрение старого воителя проворный Болтин.
— Гут! — отозвался со своего места молчаливый немецкий голова, представлявший на совете иноземцев, что жили в Нижнем.
— Попытка — не пытка, — согласился с ними и Бутурлин.
Раздались ещё голоса. Совещатели сходились на одном: поднимать ополчение в поход.
— Погодим до Великого поста, — осталось последнее слово за Пожарским. — Послал я гонцов в Казань — жду вестей от Биркина. А к Ярославлю допрежь вышлю с отрядом Лопату. Готов ли, Петрович?
— Не посрамлю, брате, — тряхнул тот кудлатой головой.
Церковь была пуста, и, ступив за её порог, Кузьма с облегчением перекрестился. Коли и хватятся его в земской избе — тут искать не станут: время ли первому сподручнику Пожарского шастать по убогим приходским церквам! А у Кузьмы вящая нужда побыть в уединении, дух перевесть, умом пораскинуть. Чуял, скоро и помолиться ладом будет недосуг.
Обмахивающий кадилом иконы сгорбленный от старости священник даже не глянул на Кузьму: служба свершена, и прихожане теперь вольны разговаривать с Богом без пастырской помощи. Да и каким беспрекословным внушением мог помочь задичавший поп с космами нечёсаных волос на плечах, трясущимися руками и в такой заношенной фелони, что она чуть ли не расползалась от ветхости? Церковная нищета — горький знак вселюдского прозябания. Скудели приходы — бедовала церковь. А тут и последнюю ценную утварь снесли из нижегородских храмов на ополчение, вовсе их опустошили. Окупятся ли жертвенные даяния? Может, пущего лиха надо ждать? Ни имущества не будет, ни веры, ни ратной удачи. Кого тогда винить?
И сами собой шевельнулись сухие губы Кузьмы, зашептал он сокровенное: «Душе моя, душе моя, пошто во гресех пребываеши, чью твориши волю и неусыпно мятешися?..»