Страница 7 из 122
В древнем Владимире отзвонили к заутрене. Промаявшись ночь в бессоннице, Михаил Вельяминов стоял на коленях перед божницей и усердно крестился, будто замаливал не только прошлые, но и будущие грехи. Бородавчатые дряблые щёки его подрагивали, серая реденькая кудель бороды растрёпана, в безресничных глазках — неодолимая тоска.
Поставленный тушинцами во Владимир воеводой, он трусил. Ночью ему чудились шорохи за дверьми, тяжёлый топот, лязг бердышей, чей-то горячечный смутный шёпот. Всю ночь горели свечи в двух больших медных шандалах, и метания теней по стенам мнились дергающейся и мятущейся толпой рослых мужиков, готовых вот-вот навалиться на него, задушить, смять, растерзать в клочья.
— Свят, свят, свят! — повторял дрожащими синими губами Вельяминов, вскакивая с постели и обегая покои, чтобы удостовериться, что страхи его пустые.
Велика честь быть воеводой, да только не в такое заполошное время, когда не ведаешь, откуда и когда ждать беды.
Намеднись рядом с Владимиром лютовал казацкий атаман Наливайко: столь людей нещадно посёк — не счесть, воспротивившегося ему Кузьму Новгородцева с сыном на кол посадил. Послан был на злодея Наливайку отряд, захватили злодея пьяным, во Владимир привезли, в темницу бросили — цепями брякает. Он-то в темнице, а его други-приятели всё ещё разбойничают — не унять. И ладно бы только мужиков припекало, дворяне да дети боярские стали роптать. Верных-то людей полсотни не наберётся.
Но не свои мужики и дворяне больше всего страшили воеводу. Всё ближе и ближе подвигалась к Владимиру нижегородская рать. С ней-то уж никак не совладаешь. Чуть живые примчались к Вельяминову из разгромленного под Нижним войска князь Василий Волховский, протодьякон Еремея да ещё с десяток человек, таких страстей порассказали, что волосы дыбом встали. И нет удержу нижегородцам. Ворсму спалили, Павлов Острог захватили, Гороховец на колени поставили, ныне уж к Мурому подходят, того гляди и во Владимир вскорости нагрянут. Хоть и есть ещё надежда, что Муром всё-таки выстоит, крепко там воеводит Никифор Плещеев, но не зря же мышью шмыгнул оттуда сынок пленённого нижегородцами князя Семёна Вяземского Осип, а за ним и пан Хмелевский — почуяли: палёным запахло. Нет, надежда на Муром слабая...
Вельяминов потёр воспалённые розовые веки, толкнул дверь, крикнул:
— Прошка!
Только после третьего оклика на пороге появился заспанный писец в мятом кафтанишке и огромных разбитых сапогах.
— Ты пошто же мешкаешь, коли зову? Мотаешься невесть где, сучонок. Я тебе где велел быти? Возле дверей. А тебя куды занесло?
— Да тута на сундуке приладился. Чай, рано ещё.
— Посупротивничай у меня!
Прошка мутно глянул на воеводу, чесанул пятерней кудлатую голову, вынул из волос соломину, дунул на неё, всем видом показывая, что терпит напраслину. Поджав губы, сел за стол. Воевода ждал, когда он отточит перо, а Прошка делал это нарочито лениво, так что Вельяминов успел остыть и успокоиться.
— Пиши! — сказал воевода: — «Государя царя...»
— Да уж задолбил, — с досадой всё познавшего мудреца промолвил Прошка и стал выводить зачин: «Государя царя и великого князя Дмитрия Ивановича всея Руси, пану Яну Петру Павловичу Сапеге, каштеляновичу Киевскому, старосте Усвятскому и Керепетскому Михайла Вельяминов челом бьёт...»
Чуть ли не через день отсылал воевода жалостливые послания Сапеге, описывая свои затруднения и прося помощи. И чем ближе подходила нижегородская рать, тем отчаяннее взывал Вельяминов к вельможному пану. Узнав, что нижегородцы встали в селе Яковцеве, всего в тридцати вёрстах от Мурома, воевода лишился последней надежды. Но чтобы всё-таки пронять Сапегу, он не поскупился на описание мнимых жестокостей нижегородцев, ложно извещая, что они не только выжгли Яковцево и посекли людей, но и надругались над божьими храмами, образа перекололи. Запамятовал вовсе новоявленный воевода, что Сапега никогда не был усердным ревнителем православия и осаждал Троице-Сергиев монастырь ради одного того, чтобы поживиться богатой церковной казной и утварью.
Не в силах измыслить, чем ещё распалить своего могущественного покровителя, Вельяминов вопрошающе взглядывал на терпеливо и с притаённой насмешливостью ожидающего его слов Прошку, будто тот мог ему что-то подсказать.
Резко скрипнула дверь, и воевода вздрогнул. Но испуг был зряшным. Один за другим, снимая шапки и крестясь, в покои ввалились три брата Хоненовых — Семён, Фёдор и Тихон. Низкорослые, щекастые и, несмотря на упитанность, бойкие, эти братья-дворяне отличались пронырливостью и жадностью, но полностью проявить себя им мешала пакостная угодливость и прокудливая боязливость. Гоня возы вслед за тушинскими ватагами, они прибирали всё, что оставалось от грабежей, не гнушаясь даже тряпьём и горшками. Однако им никак не везло. Пока они усердствовали в поисках лёгкой наживы, их собственное поместье оказалось разорено, а крестьяне разбежались. Вельяминов обещал им похлопотать перед царевичем о новом имении, и теперь они не упускали случая, чтобы напомнить ему об этом.
— Уж ты не обойди нас своею милостью, воевода, — начал по обыкновению старший из братьев Семён, с подобострастным умилением глядя на Вельяминова маслеными глазками.
— Не в урочную пору вы, обождите, — раздражённо отмахнулся рукой воевода.
— Сколь ждати-то? Вконец поизносилися, пропитание худое — репа да капуста.
— Тут удручаешься, абы голову сохранить, а вы — капуста!
— Последнее с себя продаём...
— Вы-то? Побойтеся Бога!
— Где ж правду сыскать?
— Али не уразумели, что реку? За голову опасаться надобно!
— Нет напасти хуже нашей. А не мы ли на всяком углу глотки дерём за тебя, воевода?
— Тьфу! — вышел из себя Вельяминов. — Слыхали небось, что сюда прёт нижегородская рать?
— Слухами земля полнится. Всякое плетут. Трещала сорока да всё без прока. Нижегородцы-то под Арзамасом замешкалися будто. А снега вечор навалило — страсть! Куды им через сугробы-то?
— Под Арзамасом? А ближе не хотите? К Мурому подошли уже!
— Неужто? — переглянувшись, братья размашисто перекрестились.
— Никому токмо про то, — запоздало поняв, что ненароком проговорился, зашептал воевода. — Ради бога, никому! И сами никуда из города! Оставите меня — поплатитеся. Авось беду пронесёт...
Но страх уже целиком передался братьям. Выпучив округлившиеся глаза, они попятились к двери. Тихон выронил шапку и так, не подобрав её, последним вышмыгнул за порог. Вернувшись за ней, спешно и нескладно поклонился и, не чинясь боле, ринулся в сени.
— Никому! — уже в полный голос крикнул вдогон ему воевода.
Когда он обернулся к Прошке, тот грыз перо и с детским любопытством следил за суетливо мечущимся по краю столешницы большим чёрным тараканом. Подняв невинные глаза на Вельяминова, ухмыльнулся:
— Ишь, прыткий! А ведь, поди, к прибытку чёрный таракан-то. Верная примета!
Воевода пропустил мимо ушей дурацкие Прошкины слова, раздражённо молвил:
— Дале пиши.
Заскрипело перо. И скорописной вязью полилось привычное: «И тебе бы, господине, прислати роты с три...»
— Обожди, — наморщил лоб Вельяминов, подумав, что просит мало, а Сапега и с малого срежет. — Исправь: «прислати рот с пять либо шесть...»
Воевода заглянул через Прошкино плечо в бумагу, дабы увериться, точно ли нерадивый писец внёс исправление, и с занудливой строгостью продолжал: — «...тотчас, не замотчав, в Володимир, а из Володимира вели им итти в Муром, чтоб государевым людям не было порухи никоторые».
Отправив послание со стрельцами, отчаявшийся Вельяминов снова опустился на колени перед божницей.
2
Горела деревня. Из-под низких соломенных кровель, окутанных ползучим влажным дымом с ядовитой прожелтью, блескучими лезвиями вырывались языки огня. Падающие клоки соломы густо пятнали снег, поземистыми клубами от них стлался по сугробам чёрный дым. Шипение, гул, треск пожара, перестук копыт, женские вопли...