Страница 29 из 122
В почтительном отдалении напряжённо ждало развязки служилое дворянство. Нетрудно ему было смекнуть, о чём шла речь в ляпуновской грамоте, оно и само бы поддержало Прокофия, не желавшего больше сносить оплошного безвольного царя, если бы Скопин не был так безоглядно предан своему дяде. Может, всё-таки Ляпунов проймёт Скопина?
Наконец юный князь поднял голову. В глазах его уже не было ярости. Смятенные рязанцы покорно пали на колени. К ним сзади подобралась стража, и острые бердыши зловеще нависли над ними.
— Лютой казни достойны вы за крамолу, — с тяжёлым вздохом молвил Скопин ляпуновским посланцам. — На что уповали? На измену мою? Али за недоумка посчитали? Молод, горяч-де — Мономаховой шапкой мигом прельстится. Коим проступком обнадеял я вас, чтоб отступником меня счесть? Я по гроб верен государю...
— Помилуй, княже, — запричитали рязанцы. — В сущем неведении мы. Прокофий нам грамоту запечатану всучил. Его к ответу зови!
— Не ждал я подвоха от Ляпунова. Полагал, в разум пришёл он. Нет, разума у него мене, нежли наглости. — К Скопину уже возвратилось спокойствие.
— Сам уклонился, а наши головы подставил, — расплакались рязанцы.
— Идите прочь, вон с глаз долой! Не хочу подобиться Грозному в его убежище, а то не избежать бы вам наказания.
— Остерегися, Михайло Васильевич, не отпускай их, — сбросив оцепенение, тихо посоветовал искушённый Шереметев. — Положи предел доброте своей, с пристрастием допрос учини.
— Брось, Фёдор Иванович, таки дела не по мне.
Не желал знать Скопин, что добродетель сама может быть наказуема, не хотел допускать ожесточения, которое и без того переполнило родную землю. Снова на его юном лице расцвела улыбка, и он широким радушным взмахом руки пригласил воевод разделить его трапезу.
4
— Вконец изводит, нечиста сила! Верёвки из нас вьёт! Дурит без передыху! Козни таки чинит, ровно и не отпущены мы!..
В лачуге Уланки не повернуться, мужиков набилось, как грибов в кузовок. Потрясали они кулаками, жаловались на надзорщика — городного голову. Припёртый ими Кузьма не мог встать с лавки. Так и сидел, поджавшись, в накинутой на исподнюю рубаху шубейке, босой, в руке шило, с колен свисали ремни конской упряжи.
— Чай, собралися уже, — дождавшись, когда все умолкнут, подивился Кузьма. — Не завтра ли отъезжаем?
— Кабы завтра! Лукавый бес лошадок у нас захапал: мол, вы-то вольны, по шереметевску слову, катить куда угодно, о лошадках же воевода-де не заикнулся, а потому, дескать, дуйте без лошадок. Не поганец ли?!
— С чего бы ему взъедаться?
— А всё с того, Минич, — подал голос из-за спин Подеев, — что жалобишка наша ему шибко досадила, ославили, вишь, мы его перед Скопиным, хошь и ни словца о нём в жалобишке не было, сам ты писал — знашь. Попала вожжа под хвост, что ты содеешь, едри в корень?! С маху надоть было отправляться, да, чай, хворого тебя не захотели оставлять.
— На тебя лаялся, — добавил Гаврюха, — коль встренет-де, посчитается.
— Что ж, встренуться пора.
— Не вздумай. За саблю хватится. Ростовец Тимоха задрался было, так он Тимохе саблею грудь рассёк. Да ещё буяном объявил, в темницу Тимоху кинули.
— Сызнова жалобишку строчить? — спросил Кузьма. — Подымут нас на смех. Ябедники, мол. На то и упирает надзорщик. Аль уж постоять за себя не горазды?
— Куды с голыми руками на саблю?
— Обождите-ка у избы, оденусь ужо.
Когда мужики вышли, Кузьма ещё немного посидел на лавке, молодечески встряхнулся, потом неспешно снял со стены бич...
Городный голова не скрыл злорадной ухмылки, когда у конюшен, откуда отправлял посошных в извоз к Ярославлю, он увидел кучку нижегородских мужиков.
— Каяться пожаловали?
Спрятав бич за спину, Кузьма подошёл к нему:
— Добром прошу, человече, отдай лошадей.
— А-а, — уставил руки в бока истязатель. — Ты-то и есть заводчик у буянов? Давно батоги ждут тебя!
Голова был низкоросл, но плотен и крепок, с тяжёлым мясистым лицом, большим горбатым носом, черноволос. Смотрел исподлобья с презрительной насмешливостью, чуя за собой превосходство в силе и власти.
— Мигом стражу кликну, а ты порты сымай, готовь задок, — оскалил зубы он.
— Не доводи до греха, — с невозмутимостью предупредил Кузьма.
— Мне грозить? Мне?! — взвился надзорщик. — Я вам не Шереметев, чтоб спущать!
Он резко взмахнул кулаком и ударил Кузьму в лицо. Тот лишь чуть пошатнулся, шапка слетела в снег.
— Ещё хошь?
Но Кузьма не запросил пощады.
— Поле! — сказал он.
—Ах, поля возжелал? Поединка? Мне, боярскому сыну, с тобой, алтынщиком, честью меряться? Ишь куда метишь, сиволапый!..
Не подходя близко, мужики всё плотнее окружали их, со стороны набегали любопытные. Подъезжали даже на санях. Стрелецкая же стража оставалась поодаль, всем успел насолить зловредный городный голова, страже не хотелось за него вступаться. Времена вольные настали.
— Без поля не отпущу тебя, мне срамиться перед ними негоже, — кивнул Кузьма на мужиков. — Все они поручники мои.
Твёрдость Кузьмы и сбивающееся кольцо чёрных людей лишь на миг смутили надзорщика. Недолго думая, он выхватил из ножен саблю:
— Будь по-твоему, задам я тебе поле! Не пеняй!..
Но Кузьма с удивившим надзорщика проворством вдруг отскочил в сторону, выхватил из-за спины бич и махнул им. Надзорщик и шагу ступить не успел, как конец бича хлестнул его по сапогам.
— Ну не сдобровать тебе! — злобно крикнул он Кузьме и кинулся к нему. Но тут же сбитая слетела его шапка.
— Вот и оказал ты мне честь! — показал Кузьма на шапку.— И ещё окажешь.
Не мог поверить глазам своим надзорщик. Только что перед ним был один человек — спокойный и степенный, а, глядь, уже иной — дерзкий, сноровистый, ухватчивый. Это ещё больше распалило ярость. Надзорщик бешено закрутил саблей, пытаясь отсечь мелькающий прямо у носа змеиный хвост бича. Но всё попусту. Хлёсткий удар обжёг ему руку, сабля чуть не выпала из неё. И уже горячий пот струился по лицу, и уже взмокла спина. Надзорщик заметался, уворачиваясь, — бич везде настигал его.
Сперва робко, в кулак да в бороду, а потом, не таясь, стали похихикивать мужики.
Некоторые уже заходились в смехе: знатную Кузьма устроил потеху.
По-медвежьи взревел надзорщик и, оставив Кузьму, в безрассудном неистовстве рванулся к зевакам. Мужики отпрянули, повалились друг на друга. И тут цепко обвил надзорщика бич, и от сильного рывка надзорщик пал на колени. Сабля отлетела в снег.
— Вставай-ка, судиться к Скопину пойдём, — сказал посрамлённому польщику Кузьма. — Пущай он нас докончально рассудит.
— Проваливайте! — трясясь от неизлитой злобы, прохрипел городный голова. — Со всем добром вашим! Чтоб духу вашего тут не было!
— Впрок бы тебе наука пошла, — пожелал Кузьма, спокойно свёртывая бич.
В тот же день обозники покинули Александровскую слободу. На прощание Уланка сказал Кузьме:
— Помяни моё слово, мира на Руси и впредь не будет, покуда меж людьми не Бог, а бес лукавый. Не станет лжи да гордыни в людях — не станет и греха. В едином истом покаянии-то и обретётся согласие. Крепкие духом сыскаться должны, что не своё, а людско выше поставят. Не сыщутся — всё сызнова прахом пойдёт.
— А Скопин?
— В его руке токмо меч, — загадочно усмехнулся старец.
Выехав за острог, обозники увидели в стороне ряды стрельцов, слаженно взмахивающих копьями. Перед ними восседал на коне ладный иноземный латник.
— Рехтс!.. Линке!.. — донеслись до мужиков непонятные слова.
Снег переливался искристыми россыпями. Солнце било в глаза. И калёная стужа лишь бодрила при таком яром сиянии.
— А чо, ребятушки, — опуская вожжи, обернулся к сидящим в его санях Кузьме и Гаврюхе Подеев, — нонче на Ефимия солнце — рано весне быть. До Сретенья домой бы подгадать, там и весну справим. Добро бы покой с ней пришёл, помогай Бог князю Михайле!