Страница 25 из 122
2
Гетман Ружинский рвал и метал. По неосмотрительности он упустил самозванца и Марину, потерял множество польского и литовского рыцарства, уехавшего под Смоленск, умножил недовольство шляхты и от всего этого был вне себя.
В Тушине разгорались свары. Чуть ли не всякий день собирались, но вновь и вновь не могли найти согласия. Сборища завершались дракою и пальбой.
Воровской боярин Трубецкой поднял донских казаков, кои на виду у всех покинули лагерь, двинувшись к самозванцу. Взбешённый Ружинский наслал на них свои хоругви и конницу пока ещё верного ему атамана Заруцкого. В открытом поле тушинцы нещадно рубили друг друга. Почти две тысячи казаков сложили здесь буйные головы. Немыслимые тучи воронья кормились вокруг лагеря. Волки перестали выть по ночам, обожравшись мертвечиной. Но жестокость гетмана не укротила других утеклецов. Многочисленное воинство дробилось на глазах.
Русские тушинцы отправили своих послов к Сигизмунду, надумав просить на Москву его сына Владислава.
Большим было посольство. Тронулись в путь строптивый Михаил Салтыков с сыном Иваном, взбалмошные князья Василий Рубец-Мосальский и Юрий Хворостинин, а с ними Лев Плещеев и Никита Вельяминов, дьяки Грамотин, Чичерин, Соловецкий, тут и неуёмный смутьян и распутник, один из любимцев ещё первого самозванца Михайла Молчанов и готовый на всякую пакость, бывший московский кожевник Федька Андронов. Уехали все те, кто был в самом большом почёте у вора. Уехали, да и не воротились. И это стало знаком для оставшихся в Тушине русских.
Словно плотину прорвало — хлынули по сторонам даже чёрные мужики. Чтобы уберечь остатки войска, Ружинский был принуждён вывести его в поле. Тем паче уже близкой становилась угроза внезапного налёта отрядов Скопина-Шуйского.
В самом начале марта польские хоругви, казаки Заруцкого, татарские сотни и обоз далеко растянулись по дороге к Иосифо-Волоколамскому монастырю. На прощание Ружинский велел поджечь стан. Чёрные клубы поднялись за спинами уходивших. Пламя бойко скакало от сруба к срубу, и вот уже весь окоём позади войска забагровел и задымился. С покинутым всеми Тушином было покончено.
— Напшуд! Напшуд![27] — кричал, подгоняя оборачивающихся, желчный гетман. Рана горела в его боку и распаляла злость.
В межрядье передовых хоругвей переваливался с ухаба на ухаб тяжёлый неуклюжий каптан, в котором, мрачно насупясь, сидел Филарет. Тусклое, с ладонь окошечко почти не пропускало света, и Филарета так и подмывало вышибить его. Глухая ярость душила бывшего боярина. Как с последним холопом обошёлся с тушинским патриархом Ружинский, сделав своим пленником и беспрекословно повелев ехать с войском. Где был упрям, а тут не посмел отпираться Фёдор Никитич. С Ружинским шутки плохи.
Заняв Иосифо-Волоколамский монастырь, бешеный гетман и тут не обрёл покоя. В раздорном войске сызнова учинились свары.
Ружинский выходил из себя. В затрёпанной, провонявшей потом и конским духом одежде, которая не снималась даже на ночь, беспрерывно похмеляясь, он метался от одних к другим, но его гневные угрозы теперь мало кого страшили. Измученный болью и нестерпимым жжением в боку, он наконец в бессилии свалился в игуменских покоях и там был застигнут врасплох.
Без него собралось коло, которое и порешило покончить с властью неугодного гетмана. Шум приближающихся шагов и резкие голоса за дверью разбудили Ружинского, он вскочил с постели и схватил булаву. Десяток возбуждённых гусар вбежало к нему. Ружинский отважно шагнул им навстречу. И такое безумное отчаяние, такая безоглядная готовность к отпору были в нём, что гусары замешкались и расступились у дверей, выпуская его.
Голова шла кругом, глаза туманила слепая ярость — вырвавшийся гетман, ускоряя шаги, по крутым каменным ступеням ринулся вниз, во двор. Казалось, сама гроза низвергается на землю. И верно, никому бы не дался в руки Ружинский, если бы не оступился. Выпала из разжатого кулака и загремела по лестнице гетманская булава. Со всего маху беглец рухнул на раненый бок, зверино взвыл и уже не смог пошевелиться. Из распахнутой раны обильно хлынула кровь, обагряя ступени.
Когда гусары, бросившиеся следом за гетманом, склонились над ним, они услышали лишь затихающие предсмертные стенания. Роману Ружинскому было тридцать пять лет от роду, но ничего доброго за отпущенные ему годы он не совершил, и потому, освобождая проход, его тело брезгливо сбросили с лестницы. Так, непогребённым, оно и осталось лежать на подтаявшем снегу.
После смерти гетмана мало кто задержался в монастыре. Отряд скопинского воеводы Григория Валуева с первого приступа взял разорённую обитель. Резвые стрельцы наскоро обшарили запустевшие монастырские покои и пристрой. В одной из келий они обнаружили Филарета.
Поставленный перед воеводой патриарх был растерян и жалок. Он покорно Ждал своей участи, не надеясь на помилование. Слишком жестоко стрельцы расправились с пойманными тушинцами. Трупами был завален двор. И Филарет содрогался от жуткой мысли, что его тело будет захоронено вместе с ними, рядом с прахом проклятого Малюты Скуратова, когда-то погребённого тут.
— Чего возиться? — сказал Валуеву нетерпеливый десятник. — Пристукнем и дело с концом.
— Повезём в Москву, там бояре порешат, — рассудил Валуев, радуясь своему скорому успеху.
3
По всему тушинскому пепелищу унылой нежитью слонялось десятка три бродяг в отрепьях. Вороша клюками и палками золу, словно палую листву в грибную пору, они наудачу искали поживу. Никто никому не препятствовал, друг друга опасливо сторонились, благо было где разминуться — места с избытком хватало всякому.
В обезображенном чёрным горелым развалом просторе устаивалась мертвенная кладбищенская тишь. Из края в край тянуло острым запахом напитанной сыростью гари. Скупыми посверками сёк предвечернюю сумеречь вьющийся снежок.
Боясь упустить случай, Фёдор и Семён Хоненовы ещё с рассвета подогнали сюда лошадь, запряжённую в дровни. Тихона с братьями не было. Отосланный из Суздаля воеводой Просовецким присмотреть себе селеньице, он сгинул в безвестности. Не диво, мужики отовсюду гнали и били смертным боем новоявленных, садившихся им на шею поместников.
Уж вдосталь наполнились дровни разным железным ломом, что сгодится на продажу. Но Хоненовым было мало собранных в полусгоревших срубах сковород, рукомойников, замков, гнутых подсвечников, покоробленных иконных окладов. Они жаждали сокровищ. Ведь не единожды после пожаров схороны да погреба целёхоньки оставались. И где не управлялся Фёдор с палкой, туда поспевал Семён с лопатой.
Неподалёку от усердливых братьев, пересекая им путь, похаживал невзрачный согбенный мужик, набивал всячиной суму. Братья с неприязнью взглядывали на тщедушного старателя: чего доброго, ещё выхватит гожую кладь из-под рук. От Семёна не укрылось, как мужик внезапно заозирался и что-то быстро сунул не в сумку, а за пазуху. Верно, непроста находка. Семён тут же толкнул в бок Фёдора. Вдвоём они подались к мужику.
— Удачлив промысел? — с притворным благодушеством спросил его Фёдор.
— А вам пошто знать? — распрямил спину и настороженно покосился на братьев мужик. — Како тута промышление? Сплошью горелыцина.
По затравленному беспокойному взгляду мужика Фёдор понял, что опасаться нечего, можно и напереть.
— В суме-то что?
— Гвоздье подбираю. Али скупить хотите?
Братья впрямь смахивали на бывалых скупщиков в своих затасканных одеждах, которые словно были извлечены из сундуков людей разного чина и достались братьям по дешёвке как старье за ненадобностью. На Фёдоре был истёртый кафтан с облезлой меховой опушкой, на Семёне — крытая тиснёным бархатом ветхая шуба с отодранным воротом. Собираясь на пепелище, оделись они поплоше, чтоб не приманить грабителей.
27
Вперёд! Вперёд! (польск.).